Завтра была война (сборник) - Борис Васильев

– Эт-то что такое?

Оглянулся Егор: начальник. В шляпе, в очках, при портфеле. И пальцем в мешки целится.

– Эт-то что, спрашиваю вас?

– Свининка это, – поспешно пояснил Егор. – Свеженькая, значит. Личная убоинка.

– Убоинка? – Под шляпой грозно заерзали брови: вверх-вниз, вверх-вниз. – Кровь это! Кровь по асфальту струится антисанитарно, вот что я вижу отчетливо и невооруженно.

Из-под мешка действительно сочилась жалкая струйка сукровицы. Егор поглядел на нее, на строгого начальника, ничего не понял и поспешно захлопал глазами.

– За такие фортели рыночную продукцию бракуют, – строго продолжал начальник с портфелем. – Какая, говорите, у вас продукция?

– У меня? У меня никакая не продукция. Убоинка у меня. Поросячья.

– Тем более блюсти обязан. О холере наслышан? Нет? Чистота – залог здоровья! Фамилия?

– Мое?

– Фамилия, спрашиваю вас?

– Это… Полушкин.

– Полушкин. – Гражданин в шляпе вынул книжечку и аккуратно занес в нее Егорову фамилию, что очень озадачило Егора. – Снизим оценочный балл, гражданин Полушкин. Знаете, за что именно. Вывод делайте сами.

Спрятал книжечку в карман, пошел, не оглядываясь, а вслед ему Егор ошалело хлопал глазами. Потом к мешкам сунулся, хотел уж подхватить их, чтобы все было санитарно, да не успел. Двое из-за рынка выломились: один уж в годах, а второй середник. Пожилой завздыхал, зацокал:

– Ах, самоуправство, ах, паразит!

– Чего? – спросил Егор.

– Знаешь, кто это был? – спросил середник. – Главный по инспекции. Он штампы на мясо ставит.

– Штампы?

– Не поставит – хана товару. И продавать не разрешат, и в холодильник не допустят. Стухнет товарец.

– Чего? – спросил Егор.

– Строгачи кругом, страшное дело! – завздыхал пожилой. – Строгачи-перестраховщики: эпидемия, слыхал?

– Чего?

– Жмут нашего брата…

Закручинились прохожие, завздыхали, застрекотали: гигиена, санинспекция, эпидемия, категория, штампы, холодильник. Один справа стоял, другой слева расположился, и Егор, слушая их, все башкой вертел. Аж шею заломило.

– Да-а, влип ты, мужик.

– Вот он в прошлом месяце, – пожилой в середника ткнул, – на три сотни он накрылся.

– Чего?

– Накрылся. С приветом, значит, три сотенных. Как те ласточки-касаточки.

– Чего?

– Да-а, было дело, было… У тебя чего тут, телятинка?

– Поросятинка. – Егор, разинув рот, глядел то на правого, то на левого. – Что же делать-то мне, мужики, а? Присоветуйте.

– А чего тут присоветуешь? Забирай свои мешки да дуй до дому. Сдашь в родном колхозе по рублю за килограмм.

– По рублю?

– По рублю не возьмут, – сказал середник. – Зачем им по рублю? От силы по семь гривен.

– Семь гривен? Нельзя мне по семь-то гривен – никак нельзя. Начет на меня. Три сотенных начет.

– Да-а, дела, – вздохнул пожилой. – Обидно, конечно, но раз он твою фамилию записал, то все.

– Ну-у?

– Помог бы ты мужику-то, а? – попросил за Егора середник. – Видишь, и начет на него, и поросятинка тухнет.

– Трудно, – закручинился пожилой. – Ой, трудное это дело. Немыслимо!

– Мы понимаем! – зашептал, озираясь, Егор. – Мы это, трудности-то ваши, как говорится, учтем. Учтем ваше беспокойство.

– Это – лишнее, – строго сказал пожилой. – Я к тебе всей, можно сказать, душой, а ты – деньги. Обижаешь.

– Обижаешь, – подтвердил середник.

– Да что вы, что вы! – перепугался Егор. – Это так я, так! Сболтнул я, граждане.

– Сболтнул он, – сказал середник. – Может, уважим?

– Главное тут, как начальство объехать, – размышлял пожилой. – Фамилия-то известна: записана фамилия-то. Вот в чем сложность. Может, лучше сразу все продать, а? Продать все чохом. Оптом, как говорится: полтора рубля за килограмм.

– Полтора? – ахнул Егор. – Да что вы, граждане милые! Грабиловка полная получается.

– Грабиловка, говоришь? А то, что фамилию твою на цугундер взяли, это как называется? Сам ты во всем виноват, раскорячился тут антисанитарно, а потом орешь: грабиловка! Да на что ты нам сдался, спрашивается? Мы же помочь тебе хотели, по-товарищески.

– Не хошь – как хошь, – сказал середник. – Ходи грязный.

И пошли оба. Заскучал Егор, замаялся, не выдержал:

– Мужики! Эй, мужики!

Остановились.

– Два рубля с полтинничком…

– Пошел ты!

И сами пошли. Заметался Егор пуще прежнего:

– Мужики! Граждане милые, не бросайте!

Опять остановились:

– Ну, чего тебе? Мы же тебе уважение оказываем, мы тебе помощь, можно сказать, за здорово живешь предлагаем, а ты – верть да круть, круть да верть.

– Несерьезный ты мужик. Так оно получается.

– Да куда же вы, граждане-товарищи? А я как же?

– А как хочешь.

К углу направились, за рынок. Закричал Егор:

– Стойте! Ладно уж, чего там гадать да выгадывать. Давай за все про все две сотенных да тридцаточку.

Знал ведь, что хитрят мужики. Хитрят, врут, изворачиваются, и от всего этого росло в его душе какое-то очень усталое открытие. Он вдруг вспомнил и Федора Ипатовича, выгадывавшего на чужом горе себе бревнышко; и Якова Прокопыча, беспокоившегося только о том, чтобы его, его лично не коснулось чье-то несчастье; и туристов, и этих ловкачей, и еще многих других – таких же мелких, жадных и думающих только о себе. Вспомнил он обо всем этом и сказал:

– Давай за все про все…

– Ну, знаешь, это сперва прикинуть требуется. Волоки на весы свою продукцию.

Прикинули. Домой Егор с двумя сотнями возвращался. Зато без мяса и – с подарками. Кому – ножичек, кому – платочек: всех одарил, никого не забыл. И на водку денег хватило. С порога объявил:

– Гостей покличь, Харитина. Всех зови: бригадиров, прораба, Якова Прокопыча, родню любезную. Зови всех: Егор Полушкин мир угощать желает.

– Ты о чем это думал-выдумал о чем размечтался-разнежился?

Не дал он Харитине до полного дыху дойти. Сел в красном углу под образами, сапог не снявши, ладонью по столу постучал:

– Все! Хоть день, да беспечально!

– Да ведь начету три ста. А ты за всего кабанчика – два ста. А где еще один ста?

– Я голова, я удумаю.

– Ты голова, а я шея: на мне хомут-то семейный…

Выхватил Егор из кармана деньги, затряс:

– Из-за бумажек этих да чтоб печаловаться? Жизни красоту ими измерять? Слезы утирать? Да спалить их всенародно в жгучем пламени! Спалить и на пепле вприсядку плясать! Хоровод вокруг пламени этого! Чтоб застывшие согрелись, чтоб ослепшие прозрелись! Чтоб ни бедных, ни богатых, ни долгов, ни одолжений! Чтоб… Да я, я первый свои последние в купель ту огненную…

– Егорушка-а!..

Повалилась Харитина в ноги: спалит ведь последние, с него станется. Спалит, отведет душеньку, а потом либо за решетку тюремную, либо на осину горькую.

– Не губи семью, Егорушка, деток не губи. Все, как велишь, исполню, всех покличу, напарю-нажарю и выпить поднесу. Только отдай ты мне денежки эти от греха. Отдай, Христом богом молю.

Обмяк вдруг Егор, словно воздух из него выпустили. Кинул на стол двадцать рыночных десяточек, сказал:

– Водки чтоб вволю. Чтоб хоть залились ею.

Закивала Харитина, мышью в дверь юркнула.

А Егор сел на лавку, достал кисет и начал советницу свою свертывать, цигарку-самопалку. Медленно свертывал, старательно. И не потому, что махорку жалел – ничего он сейчас не жалел! – а потому, что очень уж ему хотелось подумать. Но мысли эти его не слушались, разбегались по всем углам, и он пытался собрать их одна к одной, как махорочные крошки в обрывок газеты.

О многом хотелось подумать. Хотелось понять, что же такое произошло с ним, почему и – главное – за что. Хотелось рассудить, кто прав и кто виноват. Хотелось решить, как быть дальше, где достать еще сотню и где отыскать завтрашний заработок. Хотелось помечтать о торжестве справедливости, о наказании всех неправых, злых и жадных. Хотелось счастья и радости, покоя и тишины. И – уважения. Хоть немного.

И еще очень хотелось плакать, но плакать Егор не умел и потому просто сумрачно курил, уставясь в стол. А когда оторвался от него и глянул окрест, то вдруг увидел, что у дверей стоит Колька.

– Сынок… – И встал. И голову опустил. А потом сказал тихо: – Кабанчика-то я прирезал, сынок. Вот, значит.

– Я знаю.

Колька прошел к столу и сел на материно место – на табурет. А Егор все еще стоял, виновато склонив голову.

– Ты сядь, тятя.

Егор послушно опустился на лавку. Тыкал вслепую окурком в герань на окошке: только махра трещала. И глазами кругом бегал: вокруг Кольки. Колька поглядел на него, по-взрослому поглядел, пристально. А потом сказал:

– Ни в чем ты не виноват, тятя. Это я виноват.

– Ты? Как так выходит?

– Не остановил тебя вовремя, – вздохнул Колька. – Ты ведь у меня заводной товарищ, верно?

– Верно, сынок. Правильно.

– Вот. А я не остановил. Стало быть, я и виноват. И ты в стол не гляди. Ты на меня гляди, ладно? Как прежде.