Опрокинутый рейд - Аскольд Шейкин

— И как это было?

— Крик во дворе услышал, выбежал — Фотий в крови лежит. Хочет подняться, а голова набок. Я и сам закричал… Все! Теперь — все!

— А где был тогда Мануков?

Нечипоренко на цыпочках подбежал к нему, поднес палец к губам:

— Тут он был, в доме.

«Но мы же вместе ходили, — усомнился Шорохов. — Или все это произошло, пока я стоял у часовни?»

Нечипоренко начал перетягивать корзину бечевкой.

— Свинье не до поросят, когда ее палят, — говорил он при этом. — К бисову батьке! Останешься, и тебя зарежут. Либо застрелят. Ты молодой, не понимаешь. Особенно бойся ростовского. Фотий мне про него говорил.

С минуту потом он из-за занавески приглядывался к чему-то на улице, схватил корзину и вышел из комнаты. «Лихо ты, лихо мое», — подумал Шорохов.

Манукова он увидел из окна своей комнаты, когда тот еще только подходил к дому. По стуку входной двери, по звуку шагов отметил, что он миновал переднюю, прошел по коридору.

Минуты через три послышалось:

— Можно?

— Да-да, бога ради.

Мануков вошел. В одежде, закинув руки за голову, Шорохов лежал на кровати поверх покрывала.

— Вы давно дома? — спросил Мануков.

— С час.

— А где Христофор Андреевич? — Не знаю.

— Странно. В комнате его нет. И вещи куда-то девались.

— Не знаю, — повторил Шорохов. — Как вернулся, ни он, ни Фотий Фомич на глаза мне не попадались.

— Фотия Фомича и не может быть, — сухо отозвался Мануков. — Он в лазарете.

— Где? — Шорохов сел на кровати. — Что вы говорите?

— С ним плохо, — Мануков внимательно смотрел на Шорохова. — Какой-то субъект полоснул по горлу ножом. Пьяный либо сумасшедший. Пока не понять. Может быть, сразу то и другое.

— Но где?

— На улице. Возле нашего дома! — И когда?

— Мы с вами в это время разгуливали.

— Он жив?

— Пока — да. Я был в лазарете. Врачи обещали сделать что смогут, хотя не скрывают: положение безнадежное, — Мануков возмущенно оглянулся. — Но куда все же подевался этот идиот? Схватился и побежал на Дон? Наивная простота! По пути сто раз подшибут, как рябчика.

Шорохов продолжал сидеть на кровати. Эх, Фотий Фомич! Осиротели дети твои и все капиталы. Очень уж гнался за гроши богатство приобрести. Боялся, что в России наконец установится законная власть. Она-то все равно будет совсем не такой, какую ты ожидал. И как тебя под этот нож подвело?

— Вы слышите, что я говорю? — Мануков стоял перед ним. — Очнитесь. Идет война. Должны бы привыкнуть… Вот мое предложение: мы с вами едем в Москву. Отсюда это четыреста верст. Такое расстояние не должно вас пугать. Уже проехали больше. В Москву. Вы поняли? В Москву.

От растерянности Шорохов спросил первое, что пришло на ум:

— Как же Фотий Фомич?

— Какая связь? Лежит без памяти. Чем мы ему поможем? Хорошо, если дотянет до утра.

— Погодите, — до Шорохова и действительно только теперь дошел смысл мануковского предложения. — Это же к красным.

— Боже мой! Три дня назад вы уже были на их территории. И что с вами произошло? Нас, правда, там едва не прикончили, но большевики тут при чем? Уж кто-кто…

— Милое дело! Нас туда занесли обстоятельства. Теперь сунемся сами. Зачем? Мне-то!

— Насколько знаю, вас интересуют процентные бумаги. Сколько вы их купили у Митрофана Степановича? А сколько здесь?

— Кто это — Митрофан Степанович?

— Маклер, в доме которого мы ночевали в Козлове.

— Ночевали. Но у него я никаких бумаг не покупал.

— Не скрытничайте. Вам это никогда не удается, — Мануков торжествующе улыбался. — Покупали. Так вот, в Москве за те же деньги, которые вы заплатили ему…

— Не ему, а Шилову, — прервал его Шорохов. — Митрофан Степанович был посредником. Потому я вас и не понял.

— Какая разница! В Москве за такие деньги вы приобретете подобных бумажек в десять раз больше. Там они вообще ничего не стоят. Ими оклеивают сортиры… В Ростове, знаете, как вы их обернете? Ну а у меня в Москве тоже есть дело. Причем едем мы туда всего на день или два. В компании с вами мне это сделать удобнее. Спокойней, в конце концов. Надежней.

— Но в Москву же!

Он все не мог освоиться с мыслью о таком повороте событий. Если ловушка, то какая? В чем?

— Боитесь? Но вы же не тот перезрелый дурак из породы «в голове не посеяно, а под носом растет», — Шорохов понял, что Мануков опять говорит о Нечипоренко. — Индюк. Куда его унесло?

— Испугался. Если все произошло у него на глазах, то вполне можно понять… Того, что на Фотия Фомича напал, арестовали?

— Какая разница! Ну, арестовали. Вам стало легче? — Мануков несколько раз прошелся по комнате, опять остановился перед Шороховым. — Так едем?..

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Путь

В ту же ночь выехали.

По Ельцу промчались в экипаже с поднятым верхом. На коленях Мануков держал свой чемодан, Шорохов — сверток с куском сала, десятком вареных яиц, краюхой хлеба из ржаной грубой муки, полдюжиной помидоров, — все самое простое, никаких деликатесов, чтобы при внезапном обыске этим не обратить на себя внимание.

Подходящей к такому случаю была и одежда: осенние пальто; уже не новые, хотя и чистые, но изрядно потрепанные костюмы. На Шорохове темно-серый, на Манукове коричневый; стиранные поблекшие рубашки.

Перед выходом из дома Шорохов взглянул на себя в зеркало: ремесленник, самое большое — приказчик хозяина средней руки. Лиловый галстук да еще с латунной, хотя и натертой до золотого блеска, заколкой ничего в этом впечатлении от его внешности не изменял, разве что придавал всему облику оттенок некоторой фатоватости. Видимо, в Москве такой наряд позволит ему не выделяться из толпы.

Словом, все было сделано продуманно, причем ни с одним из тех, кто занимался их экипировкой, Шорохов ни разу не встретился.

Мануков пригласил его в свою комнату. Там эта одежда лежала.

И вот уже были в пути. Ни фонари, ни окна домов не светились. Над центром города полыхало зарево. С той же стороны доносилась стрельба.

Мануков поеживался, зевал, посматривал на Шорохова. Ждал вопросов? Но тот молчал. Куда едут, когда намерены возвратиться, ему было известно. А подробностей предстоящей дороги наверняка не знал и Мануков. Опять чьи-то руки будут для них все устраивать.

Главное, впрочем, заключалось в том, что Шорохов пока еще не вполне сжился с самой этой мыслью: едет в Москву! И молчать ему сейчас было легче, чем что-либо говорить.

Несколько раз встретились конные патрули. Экипажа они как будто не замечали. Значит, получили приказ.

Их уже начали передавать по цепочке.

Наконец остановились. По одну сторону от экипажа расстилалось поле, по другую — рельсы, занятые железнодорожными вагонами.

Незнакомый Шорохову офицер в черном мундире встретил их, повел вдоль товарного состава. Костры отбрасывали на стенки вагонов тени часовых. Что было в этих вагонах? Снаряды? Мука? Сахар? Едва ли. Снаряды мамонтовцы взрывали, муку и сахар растаскивали, чтобы побыстрее продать.

Возле одного из вагонов сгрудились рабочие. Лязгал металл. Значит, этот состав собирались куда-то гнать. Однако что же в нем?

Станционные пути кончились. С четверть часа еще потом шагали по шпалам. Впереди при свете луны темнела какая-то громадина.

Это был паровоз. От него поднимались струйки пара. Два человека в брезентовых куртках, в сапогах, подсвечивая себе керосиновым фонарем, что-то делали возле одного из огромных колес.

Провожатый указал на металлические ступеньки паровозной будки, тотчас повернулся и пошел назад.

«Хочет скорее идти досыпать? — подумал Шорохов. — Другое! Стремится как можно меньше привлекать к нам внимание посторонних. Это вам не Никифор Матвеевич с его безудержной болтовней».

В будке пахло машинным маслом, металлом, и в первый момент Шорохову показалось, что в ней совершенно темно. Но вскоре он присмотрелся и начал различать рукоятки, краны, рычаги, круглые и продолговатые циферблаты, усеивающие переднюю стенку будки. От этой стенки приятно веяло теплом.

У окон слева и справа были сиденья. Мануков брезгливо тронул пальцем одно из них. Шорохов услышал его недовольный шепот:

— М-мда. Удовольствие… М-мда…

Едва ли, впрочем, это относилось только к сиденью. Вся окружающая обстановка чем-то выводила его из душевного равновесия.

В будку поднялись те двое, которые что-то делали у колеса. Один из них — помощник машиниста — взял лопату и ушел на паровозный тендер, другой — машинист — повесил на крюк притушенный фонарь, медленно и обстоятельно, палец за пальцем, вытер руки комком пакли, швырнул ее в угол, в железный ящик, и, не обратив ни на Шорохова, ни на Манукова ни малейшего внимания, тяжело опустился на сиденье у правого окошка. Его руки привычно пробежали по рукояткам, краникам, рычагам. Клубы пара с оглушительным шипеньем окутали паровоз. Пар заполнил и будку, холодя кожу мельчайшими капельками, осел у Шорохова на лбу, на щеках. По легкой дрожи металлического пола чувствовалось: они уже едут. Шорохов восхищенно проговорил про себя: «Мастера..»