Мастер дымных колец - Владимир Хлумов

Заволновалось людское море, запенилось, вздыбилось. Волны разряжений и пучностей гуляли по человеческой массе, как ветер гуляет по пшеничному полю. Варфоломеева еще сильнее прижало к его спутнице, и он спросил:

— Какую партию представляет приват-министр?

Урса, захваченная всеобщим ликованием, автоматически ответила:

— Никакую.

— Он что, был независимым кандидатом? — сквозь вопли и крики почти кричал Варфоломеев.

Соседка опять повернула к нему огромные карие глаза, в которых тут же отразилась перевернутая соборная площадь, и твердо сказала:

— Приват-министр представляет народ.

В образовавшейся радостной паузе на площадь выбежали танцующие певцы и в легком ритме запели песню счастливого народа. Приват-министр слегка подыгрывал ручкой артистам, впрочем, мало чем отличавшимся ото всей остальной массы. Когда музыкально-политическое действие окончилось, приват-министр продолжал:

— Я бы не хотел омрачать праздник длинной речью. В конце концов, народ судит о правительстве по делам, а не по словам, — оратор жестом упредил начало новых радостных изъявлений. — Я хочу представить вам пионеров деэксгумации, определенных нами по результатам последней избирательной кампании. Как и всегда, мы предоставили право самому народу решать, кому первым стать на дорогу счастья и процветания. Итак, Антонио Маринеску, с семьей и родственниками. — В пространстве, освещенном праздничной иллюминацией, появилась небольшая группка людей, они подошли к основанию неизвестного сооружения. — Двадцать девять процентов голосов народ отдал Антонио Маринеску. Совсем немного не хватило нашему сопернику, но сейчас мы ему завидуем благородной белой завистью.

Антонио Маринеску, кажется, приветственно махнул рукой. Сейчас и следа не было на его лице от подловатой рекламной ухмылки. Его небольшая семейка, жена и двое детишек поближе прижались к отцу. На большом видеоэкране появилась маленькая девочка. Для успокоения она получила из маминых рук круглый, словно полная луна, леденец на палочке. Приват-министр слабыми хлопками открыл бурные овации.

— Счастливчики, — прошептала соседка Варфоломеева.

— Построенное нами устройство позволило нам выделить дополнительное место второму кандидату, бывшему приват-министру, пламенному борцу с насильственной эксгумацией, Рудольфу Баблеру с ближайшими родственниками.

Баблеры примкнули к семье Маринеску. Трое подростков-близнецов в матросках стали на некотором расстоянии от малышей и сделали серьезные взрослые лица.

— А теперь, — приват-министр прекратил овации, — разрешите огласить чрезвычайный указ правительства. Сегодня, в день Великого Полнолуния за неустанную самозабвенную государственную деятельность в связи с прекращением эксгумации и началом деэксгумации орденом Полной Луны награждаются Антонио Маринеску и бывший приват-министр Рудольф Баблер. Девочки с голыми ногами подбежали к награжденным и суетливо сунули им коробочки с орденами. — Кроме того, вышеназванные делегенты и их ближайшие родственники приговариваются к трагической гибели!

Город замер. Непрозрачная ткань, словно специальная одежда, с легким шуршанием медленно сползла с гигантского сооружения. Площадь шумно выдохнула вечерний воздух — высоко над головами холодным никелированным ножом блестела машина Жозефа Гильотена. Две стройные, недавно ошкуренные корабельные сосны едва не прогибались под металлической тяжестью переполненного потенциальной энергией инженерного устройства.

Илья Ильич повернулся к Варфоломееву.

— Какая странная конструкция.

— Гильотина, — процедил Варфоломеев.

— Модель? — с надеждой спросил Илья Ильич.

Варфоломеев промолчал. Искусственное освещение погасло, и в неживом лунном свете постепенно проступили две взаимно перпендикулярных плоскости стола и лезвия.

— Приступить к деэксгумации.

Варфоломееву показалось, что голос приват-министра дрогнул. Вокруг приговоренных замелькали тени и вскоре над огромным столом выстроилась неровная живая шеренга. Специальный человек подошел к одной из опор, опутанной деталями агрегата, проверить систему блоков. Потом он поднялся, махнул рукой в то место, где чернела трибуна, мол, все в порядке.

Яркий свет выхватил из темноты массивный постамент гильотины. Приговоренные зажмурили глаза, не имея возможности прикрыться спрятанными за спину руками. Первыми на горизонтальную поверхность положили головы матросики. За ними отец и мать Баблеры, потом произошла заминка. Госпожа Маринеску начала уговаривать свою дочь, движением показывая, что от нее требуется. Ее маленький братик с отцом уже стояли на коленях. Немой урок жестов окончательно вывел Илью Ильича из равновесия. Определенно он почувствовал что-то недоброе в этом затянувшемся спектакле.

— Не надо, — хотел он крикнуть приговоренным, но голос его сорвался.

На видеоэкране с огромным увеличением появился маленький стопорный крючочек на шестеренке, собачка, удерживающая от падения многотонную махину. К собачке протянулась рука в голубой ливрее. Илья Ильич с неожиданной силой толкнул битюга в спецовке и через образовавшийся проход начал пробираться к лестнице через замершие ряды аборигенов.

— Удержите его, — крикнула монашка, — он все испортит!

Варфоломеев кинулся по проложенному Учителем пути вслед, но где там! Илья Ильич уже врывался на соборную площадь и подбегал к приговоренным, когда у Варфоломеева мелькнула мысль «не туда», и он повернул к трибуне. Он был шагах в пятнадцати от цели, когда раздался сухой щелчок. Он поднял голову вверх. Там, выхваченный из темноты снопом света, начал свое свободное падение скошенный край гигантского лезвия.

— Илья Ильич, — крикнул на всю площадь Варфоломеев наклонившемуся над аборигенами учителю, — осторожно!

В последний момент бывший генеральный конструктор увидел, как завертелся весь окружающий мир. Оживленная гильотина, трибуна с приват-министром, соборная площадь, собор, запруженный народом городской холм, город, и вся планета с этим небом вокруг оси, устремленной точно в центр теперь уже белого, как январский снег, круга.

11

Евгения только что привели с очередного бессмысленного допроса в запертое со всех сторон полуподвальное жилье. Теперь оно уже называлось не камерой предварительного заключения, а следственным изолятором. Теперь его кормили не кислой лубянинской похлебкой, а вполне доброкачественным трехразовым пищевым рационом. Теперь уже никто не попрекал потерянной столичной пропиской и не говорил, что мало его расстрелять. Но легче ему не стало. Его снова и снова спрашивали про Северную Заставу, принуждали опять и опять рисовать схему ее устройства, то и дело придирались к обозначениям, к названиям, к фамилиям. Фотографию, которую он сделал во время первой их с Соней экскурсии в музей, называли искусной подделкой, удачным фотомонтажом, злостной фальшивкой. Евгений почти не сопротивлялся. Он только просил, чтобы его перестали мучить, он готов был подписать любые показания, только чтобы они наконец съехали с насиженной темы и отправили его в положенное наказанием место. Но где там, следователи были неподкупны. Они доставали из рыжей лубянинской папки документы, обрабатывали их путем перекрестного допроса и зачитывания отдельных мест, а потом перекладывали в новую, белую, с красными тесемками папку. Собственно, это были никакие не документы. Это были его, Евгения, рукописи, заметки, расчеты, найденные Лубяниным на квартире у продавщицы тети Саши.

— Вот что это за цифры? — спрашивал Боковой, подсовывая Евгению пожелтевший листок, использованный еще в столице. — Вот здесь в кружочке одна тысяча восемьсот шестьдесят первый, а ниже — цифра десять. А еще ниже, смотрите, дробь, — Боковой привстал и указал ухоженными пальцами интригующее его место. — Вот, пятьсот тысяч разделить на пять тысяч, и дальше, примерно равно сто. И наконец, слова: «В одна тысяча девятьсот шестьдесят первом году должно быть», а дальше — десять помножить на сто равно одна тысяча. Одна тысяча чего должна быть в тысяча девятьсот шестьдесят первом году? — Боковой поднял естествоиспытательские глаза на подследственного: — Чего это должно быть одна тысяча плюс минус триста, а было всего пять?

— Это расчеты, — пояснил Евгений.

— Мы видим, что не стихи, — вступил Злой.

— Это статистические расчеты, — уточнил подследственный. — Я п-попытался прикинуть, сколько у нас в тысяча девятьсот шестьдесят первом году должно было быть поэтов, ну, не п-просто поэтов, а хороших, не хуже к-классиков.

«Так-так-так…» — бодро застучала машинка Секретаря.

— Интересно, как это прикинуть, — насторожился Злой.

— Ну, оценить, что ли, подсчитать.