Знамя - Ян Дрда

— Как хорошо сегодня начинается, — говорили девушки парням и жены мужьям, — так красиво здесь еще никогда не было.

Еленка Петрусова при первых же тактах польки унеслась с каким-то парнем из соседней деревни, и Власта Лойинова осталась только со Стандой. Он подвинул свой стул поближе и с хорошей улыбкой, чуть-чуть огорченно, прошептал ей:

— Жаль, что я не Алексей Мересьев… знаешь, тот советский летчик. А то пригласил бы тебя, Власточка, в круг… Мне все сегодня здесь так нравится!

Власта Лойинова вспыхнула: именно Станда был последним из живых, говоривших с Петром Лойином, и он после своего возвращения из больницы до мельчайших подробностей рассказал Власте о последних минутах Петра.

— Я все равно не могла бы, Станик… Глядеть — и то голова кружится, — ответила она с растерянной улыбкой.

Это была правда: голова у нее кружилась от странного опьянения. Именно в эту минуту впервые за десять лет она почувствовала желание пойти танцевать, слиться с этим потоком радостных, веселых людей, снова пережить то счастье, которое она когда-то чувствовала, когда танцевала с Петром.

И когда к ней при следующем танце — на этот раз вальсе — подошел Франтишек Брана, она в полном противоречии с тем, что за минуту до того говорила Станде, проворно и радостно поднялась, положила руку на плечо Франтишка и мягко, умело закружилась с ним в плотном кругу танцующих. Через несколько поворотов к ней вернулась ее былая уверенность. Ноги были все еще легки и упруги, как и десять лет назад. Во всем ее существе вспыхнула радость, юная, почти девическая…

«И это мать пятерых детей…» — немного посмеивалась Власта сама над собой, но в сердце ее крепла твердая уверенность, что она поступает правильно.

— У тебя сегодня радость, Франтишек? — улыбнулась она своему партнеру. Франтишек опять покраснел, прямо как мальчишка, и шепнул:

— Да… удачно у нас вышло с коровником!

— А кого бы ты больше хотел — мальчика или девочку? — захотелось ей помучить растерявшегося Франтишка.

Он вздрогнул всем телом от удивления, что Власта откуда-то знает его самую глубокую, радостную тайну, о которой он сам узнал только часа два назад из дрожащего шопота Анежки. Но он тут же, к собственному удивлению, перестал стыдиться, пристально посмотрел Власте в глаза и сказал:

— Знаешь, мальчика, такого красивого здоровяка, тракториста! А Анежка… та опять хочет девочку…

— А разве девочки не люди?

— Ну хоть и девчонку, — рассмеялся Франтишек, — пока она подрастет, предрассудки исчезнут и не будет разницы в положении женщин и мужчин.

И вдруг, танцуя, он разговорился, как будто невысказанная мысль очень его мучила:

— Ты чувствуешь, Власта, как сегодня здесь все выглядит по-другому? Словно у людей какая-то такая особенная… хорошая радость? Более праздничная. И мне вдруг пришло в голову: раньше мы танцевали на масленице, на пасхе, во время храмового праздника. Так было принято. А сегодня хочется танцевать потому, что удалось сделать хорошее дело, потому, что мы сделали еще шаг к счастью! Я думаю, что мы когда-нибудь и танцульки и вечеринки переделаем, будем танцевать тогда, когда у нас будет настоящая причина для радости, когда мы хорошо перевыполним поставки, хорошо обмолотим и сдадим хлеб республике, когда будем делить годовую кооперативную прибыль…

Власта тихо рассмеялась:

— Так, значит, Франтишек, и ты уже фантазируешь? А я думала, что у тебя и минутки не остается свободной от хлопот с кормами, весенним севом, полевыми бригадами, с подготовкой графика…

— Ну так слушай, — улыбнулся он несколько смущенно, но лицо его приняло мальчишеское выражение, — я тоже, конечно, немного фантазирую. Совсем чуточку. Для полетов в облаках я все-таки тяжеловат. Но когда у нас есть настоящие успехи, так хоть на минутку и у человека вырастают крылья. Знаешь, когда я стал председателем, сколько раз бывали такие минуты, что я чувствовал себя совсем больным… То все из рук валится… так бы и бросил все. То вдруг словно черт на ухо шепчет: чего, собственно говоря, ты мучаешься? Ведь тебе даже и разобраться не под силу в этом клубке дел, которые валятся на тебя со всех сторон. Бросил бы ты председательство, веял бы свой топорик, знал бы только свое дело и жил бы себе припеваючи — все были бы тобой довольны. Но разум толкает человека вперед! Выдержи, выдержи только, говорит он, учись еще больше, ведь наше дело правое, ведь мы справимся со всеми этими трудностями, когда-нибудь покончим со всеми пережитками! Сколько мы ссорились, ругались, сколько раз яростно нападали друг на друга. А теперь, посмотри, разве сегодня поля кооператива не объединены, не собраны в одно целое? Собраны. Этого у нас никто никогда не отнимет. И когда-нибудь у нас будет… весь Непршейов новым. Вот видишь, как я фантазирую… на разумной основе. И я словно наяву вижу, как растут новые сады, появляются новые пруды, строятся новая овчарня и кирпичный завод, новая школа… и новые люди тоже! Раньше я не умел вместить в голове то, что мы должны сделать сегодня, завтра и послезавтра. А сейчас, чем дальше, тем больше освобождается в ней места для того, что будет через год, и через два, и через пять лет. Знаешь, наша партийная работа кажется мне иногда похожей на костер. Когда начинаешь его разводить, дело сперва идет с трудом, язычки пламени как бы нехотя облизывают дрова. А там, глядишь, в костер уже надо подбросить второе, третье, четвертое полено! Чем больше подбросишь дров, тем в конце концов сильнее и ярче горит пламя. Так и человек не сразу загорается.

Они остановились в середине круга, когда вальс кончился. Внезапно Франтишек Брана растерялся, опустил глаза и неуверенно пожал Власте руку, словно боясь, что она поднимет его на смех за эту исповедь. Но Власта радостно посмотрела на него взволнованными глазами.

— Тебе следовало бы рассказать об этом так же красиво и нашим товарищам, чтобы они не теряли бодрости, если не сразу все идет на лад…

Она хотела сказать ему еще кое-что, но не могла быстро найти правильные слова, чтобы выразить свою радость, свою уверенность. А Гонза Грунт в эту минуту затрубил новое вступление, сильное, настойчивое и притом веселое:

— Теперь наша молодежь споет вам «Урожайную», песню советских колхозников!

Вокруг эстрады с музыкантами засинели рубашки членов союза молодежи. Десять юношей и десять девушек вышли из боковых дверей, быстро встали в два ряда, и Пепик Лойин, красный от волнения, но все-таки уверенный в себе, стал перед ними и шаловливо заморгал глазами, похожими на ягоды терна. По зале разнеслись первые аккорды вступления, прервали смех и успокоили все углы. После этого послышались молодые, свежие голоса певцов:

На реке, реке КубаниЗа волной волна бежит.Золотистыми хлебамиСтепь кубанская шумит.Знать решили мы недаром,Хлеборобы-мастера,Чтоб ломилися амбарыОт кубанского добра.Убирай да нагружай! —Наступили сроки.Урожай наш, урожай.Урожай высокий![46]

В Непршейове благодаря учителю Кубину; все дети умели хорошо петь. Но когда все голоса проникнуты воодушевлением, когда звонкие девичьи, слегка дрожащие сопрано, ясные, как золотые нити, чистыми звуками разносятся над альтами, и юношеские тенора отскакивают от гулких басов, и по блестящим глазам певцов видно, что их всех объединяет чистая радость, решительная воля отдать самое лучшее своей души, искренняя вера, которую они вкладывают в каждое слово, когда у всех поет сердце, — тогда песня получает новый смысл, новую потрясающую силу. Как электрический ток, пронизывает слушателей волнующее беспокойство, люди срастаются с певцами, с необычайной точностью и ясностью они слышат каждое слово, каждый звук, все настроение певцов и песни, — и вдруг песенка становится частью их собственной жизни.

Мы работать в эти степиВыходили до зари,Чтоб росли на нашем хлебеСилачи-богатыри;Чтобы все девчата былиИ пригожи и ловки.Чтобы жарче их любилиМолодые казаки.

И вдруг здесь, в этом заброшенном деревенском уголке, словно повеяло буйным ветром, который колышет на Кубани золотые поля пшеницы, повеяло влажным восточным ветром, летящим с просторов советской земли, ломающим у нас морозы и возвещающим приход весны. Словно вдруг среди непршейовских крестьян стали в своих простых гимнастерках защитного цвета милые сердцу советские воины, которые шесть лет назад спасли Непршейов, как и всю чешскую страну, от пожаров и смерти, а потом пересели со сталинского танка на трактор «Сталинец».

Радостно трепещут простые женские сердца, глаза затуманиваются, славно сыночек неожиданно вернулся издалека. У мужчин заблестели зрачки, — снова они переживают боевые майские дни, волнение братских объятий с первым советским воином, сверкающий, чистый взгляд в глаза, первое «здравствуйте», которым приветствовала нас новая жизнь.