Последний полустанок - Владимир Немцов

— Позабудем про них. — Он облегченно вздохнул. — Прямо от души отлегло. А я-то думал… Значит, все остается по-старому?

Нюра захлопнула книгу и устало закрыла глаза.

— Пусть будет так.

— Я счастлив, Нюрочка…

Никто не слышал, что он говорил. А ему самому слова казались пустыми, банальными. Говорил, как он будет скучать без Нюры, наконец в приливе смелости отбросил все, что мешало высказаться.

— Нет, я так не хочу. Без вас не вернусь в Москву. И не ждать, нельзя больше ждать. Если нужно, поговорю с Медоваровым. Не отпустит, тогда поговорю…

— Со мной. — Нюра, не поднимая головы, разглаживала платье на коленях. Об этом вы забыли? Я не могу, — и Нюра еще ниже склонила побледневшее лицо.

— Почему? — вырвалось у Пояркова, он нервно закурил и, как бы опомнившись, сунул папиросу в карман. — Простите, я не о том.

Дрожащими пальцами нажал он рычажок у кресла. С глухим стуком спинка откинулась назад. Так лучше — Нюра сидит согнувшись и не видит его. Запахло паленой шерстью. Папироса? Обжигая пальцы, потушил. «Почему? Почему? — мысленно повторял он. — Да не все ли равно! Не нравлюсь? Любит другого?»

Нюра выпрямилась и, смотря на Пояркова серыми открытыми глазами, проговорила:

— Не сердитесь. Вы ничего не знаете.

В голосе ее слышались боль и стыд, она вновь переживала свою давнюю ошибку, готовая провалиться вниз сквозь пол самолета, только бы не видеть удивленного скорбного взгляда Пояркова.

— Не мучайте меня, — нервно перебирая стеклянные цветные бусы, прошептала она. — Спросите у Багрецова. Он знает.

Зачем Пояркову расспрашивать какого-то мальчишку? Что за тайна связывает их? Он глушит неясные подозрения, веря, что Нюра не может лгать. Видно, ей боязно признаться. Но в чем?

— Я верю вам, Нюрочка. — И, склонившись за высоким креслом, робко поцеловал руку.

— Не троньте! Грязная она. — Нюра быстро, словно от ожога, выдернула руку и, вытащив из сумки платок, отвернулась к окну.

В самолете стало тихо. Утихомирились и гуси и поросята, их оставили в покое до следующего часа, когда придется лететь на большой высоте, через отроги Кавказского хребта.

Проходя мимо Пояркова, старый врач Марк Миронович тряхнул редкой седой бородкой и неодобрительно покачал головой. Уж очень ему не нравилось за последние дни состояние Серафима Михайловича. Прямо хоть в больницу клади. Покой ему нужен, а кругом суетня. Ноев ковчег, а не лаборатория.

Аспирант, изучающий субъективные ощущения полета, застонал. Марк Миронович вытер ему рот куском ваты и предложил таблетку аэрона.

— Не могу, доктор, — упавшим голосом пролепетал аспирант. — Нужна… чистота эксперимента… — И он опять схватился за пакет.

— Если хотите знать мое мнение, — теребя бородку, рассерженно проговорил Марк Миронович, — это не эксперимент, а игрушки. Раньше ученые себе чуму прививали… А вы… — Он посмотрел на мокрую вату и бросил ее в раскрытый пакет. — И за это еще деньги платят.

Аскольдик наглотался аэрона и чувствовал себя неплохо. Он оттеснил Марка Мироновича в сторону и, размахивая раскрашенным листом, подбежал к Медоварову:

— «Молния» готова, Анатолий Анатольевич, завизируйте.

Медоваров взял с собой Аскольдика, который доказывал, что эта командировка связана с темой его курсового проекта, но дело было в другом: Толь Толич хотел угодить отцу Аскольдика. Не раз приходилось обращаться к нему по разным хозяйственным делам. Кстати говоря, и сам Аскольдик — мальчик полезный, способный, прекрасно рисует карикатуры, пишет критические заметки, выступает со стихами. До него стенгазета НИИАП «К высотам науки» выходила лишь к Маю и Октябрю, а сейчас чуть ли не еженедельно.

Мальчик выпускал «молнии», где бичевались растяпы и бракоделы, зазнавшиеся товарищи, которые слишком гордо несут свою голову и подчас забывают даже с начальником поздороваться.

«Всем, всем достается, — привычно думал Медоваров, расстилая на коленях раскрашенный лист. — Критика способствует выполнению плана, борьбе за нового человека… Вот и сейчас в нашем маленьком, но сплоченном коллективе, работающем в трудных условиях кислородной недостаточности, не замирает общественная жизнь. Своевременная критика, не взирая на лица… Ну что же, посмотрим, посмотрим…»

Нарисован летящий самолет. На борту выведены буквы «НИИАП». В хвосте как бы сквозь прозрачную стенку видны фигуры Пояркова с портфелем, на котором написано «Ведущий конструктор», и Нюры, льстиво засматривающей ему в глаза.

— А ведь похожи, — рассмеялся Медоваров. — Рука у тебя, братец, бойкая. Только надо подписать, «дружеский шарж». На всякий случай, чтобы не обижались зря. А так — дружеский и дружеский, все в порядке.

— Совершенно справедливо, Анатолий Анатольевич, — признательно согласился польщенный автор. — Подпишу.

Под названием «Ноев ковчег» шли рифмованные строки:

Нет здесь «чистых» и «нечистых»,Все сдружились с высотой,Самолет несется быстроНад тридцатой широтой.

— Вообще, неплохо, золотко: мысль о дружном коллективе ясна, поощрительно резюмировал Медоваров. — Только насчет широты надо проверить. А может, она тридцать вторая?

— Но ведь тридцатая тоже, наверное, была?

— «Наверное, наверное»… — передразнил Медоваров. — Наука, золотко, требует точности.

— Конечно. — Аскольдик скорчил обиженную рожицу. — Только ведь это не наука, а вроде поэзии.

— Вот именно «вроде». Нет уж, золотко, не спорь. В научном коллективе точность обязательна.

— Ну хорошо, — согласился Аскольдик. — Напишем: «Над какой-то широтой».

— Пожалуйста. Тут уж не ошибешься. — И Медоваров продолжал читать:

И для нас совсем не ново,Что с Поярковым сидя,Наша Нюра МингалеваПрезирает всех и вся.Он талантлив, спора нет,И дождется большей славы,Но какой бывает вредЛьнуть к тому, кто самый «главный».

Передавая «молнию» Аскольдику, Медоваров похвалил:

— Молодец, комсомол. Демократично. Критика правильная, не взирая на лица. Можешь вывешивать, золотко. Кнопки-то захватил?

— Обязательно, Анатолий Анатольевич.

Людям было скучно. Все сгрудились возле «молнии». Кто-то хихикая, поглядывая назад, где сидели Поярков и Нюра. Кто-то удивленно пожимал плечами.

Римма уже успела посмотреть «молнию» в руках у Толь Толича, и ей захотелось увидеть, какое впечатление произведет на Анну Васильевну критическое выступление стенной печати. Сама-то Римма привыкла к этому. Ее рисовали в разных видах, то с одной прической, то с другой, дразнили «стилягой», чем она даже гордилась: завидуют, мол, вот и рисуют.