Воскрешение Лазаря - Владимир Шаров

Буквально за несколько месяцев Козленковы ухитрились всех между собой перессорить и стравить. Одну из комнат в квартире занимала бывшая фрейлина императорского двора, дочь, тоже, естественно, бывшего, владельца всего особняка – тихая, кроткая, наполовину выжившая из ума старушка лет восьмидесяти от роду. Она то ли не знала, то ли умудрилась забыть, что на дворе уже почти пять лет советская власть, и по утрам плакала, не понимая, почему прислуга не подает ей в постель горячий какао с круассанами и сыром бри. Жила она с дочерью, нищей пятидесятилетней вдовой, зарабатывающей на жизнь переписыванием нот для оркестрантов из консерватории. Обе были несчастны и безобидны, раньше, никому и в голову не приходило их трогать, наоборот, вдове многие сочувствовали. А тут Козленковы в считанные дни сумели объяснить двум жившим в квартире ткачихам – они были родом из деревни, – что именно эта фрейлина угнетала их и эксплуатировала, что это она, когда их родители были крепостными, торговала ими, все равно будто скотиной. И вот ткачихи, стоило им теперь столкнуться с фрейлиной в коридоре, обзывали ее грязными словами, а то и пихали в грудь.

В другой комнате жил чертежник, запойный пьяница, но человек безобидный, вдобавок больной туберкулезом, предмет общей жалости. И вдруг Козленковы заявляют, что видели, как он, оставшись один в кухне, плевал своей туберкулезной слюной в чью-то кастрюлю, и люди поверили. Хотя керосинки и примусы нещадно коптили, чадили, дошло до того, что жильцы разобрали их по комнатам и стали готовить там.

Фрейлина и чертежник были началом. Дальше все, что Анастасия Витальевна наподслушивала за лето, Козленковы, расцветив подробностями, принялись персонально разносить по соседям. Каждому – свое, кто и какие гадости о нем говорил. Система работала исправно, люди даже благодарили, что им наконец раскрыли глаза. Если Анастасия Витальевна в коридоре или на кухне еще находила мирно беседующих соседей, она тут же принималась истошно вопить: «Ага, заговор! знаем мы вас, удар в спину готовите!» – и жильцы трусливо ретировались по комнатам. В итоге меньше чем за год Козленковы установили над квартирой полный контроль, на чем первый подготовительный этап операции закончился. Настало время ее главной части.

В Москве была тогда кампания по усилению бдительности. Газеты наперебой сообщали, что из Англии в город заброшена группа вредителей и диверсантов, задача которой устраивать взрывы на транспорте и тем дестабилизировать положение в стране. Вылавливая вражеских агентов, по Москве куда чаще обычного ходили милиционеры вместе с дружинниками и проверяли документы. По-видимому, целью кампании было выселить из Москвы так называемый деклассированный элемент. За последний год крестьяне сотнями тысяч устремились в большие города, где было легче найти работу. И вот теперь их вылавливали и отправляли обратно. Бдительность требовалась не только от милиционеров, помочь выследить диверсантов и их обезвредить призывались рядовые граждане, так что когда за это взялись Козленковы, в квартире никто не удивился, наоборот, приняли за должное.

Как-то ранним утром те, кто встали первые, обнаружили, что Козленков с женой, в укороченном варианте пропев в шесть часов утра революционные молитвы, вынес из чулана маленький детский столик, стул и теперь сидит там, где раздваивается квартирный коридор. Если идти прямо, попадешь на кухню, свернув же налево, упрешься в ванную и уборную. Куда бы тебе ни было нужно, Козленкова не миновать. Кстати, детский столик был Козленкову совершенно под стать – он тоже был маленький, толстенький и смотрелся за ним, будто гномик. И вот каждого, кто вышел из своей комнаты и по естественной надобности направился в уборную, стоило ему поравняться со столиком, Козленков вежливо останавливал и, объяснив, что во время Гражданской войны он был красным подпольщиком, а сейчас является в квартире единственным членом партии, то есть несет за все персональную ответственность, просил предъявить документы. Кстати, он мог и врать, но потребовать документы у самого Козленкова никому и в голову не приходило.

Прежде чем пропустить их туда, куда они направляются, продолжал объяснять Козленков опешившим жильцам, он обязан узнать, кто они такие, в частности, прописаны ли они в данной квартире, имеют ли законное право вообще находиться в Москве. Он требовал все документы, какие у них были: и удостоверение личности, и военные билеты, и профсоюзные книжки – внимательно, облизывая губы, сверял печати и подписи, иногда даже рассматривал их через увеличительное стекло. Если записи оказывались нечеткими или затертыми на сгибах, он ругался, делал пометки в своей толстой амбарной книге, словом, был бдителен, придирчив, но, как правило, в конце концов пропускал, и ты, чуть ли не полчаса сжимавший ноги, проскальзывал в вожделенную уборную. Многие из-за его проверок опаздывали на работу, за что в те годы по головке не гладили.

Коля и тогда и позже не раз, причем весьма одобрительно, писал Нате о Козленкове. Первое письмо, напрямую связанное с началом проверок, по-моему, тем же числом и датируется. Не вдаваясь в подробности, Коля замечает, что именно подобные люди сейчас нужны России. Необходимо, невзирая на лица, тщательно и придирчиво проверить каждого, действительно ли он – законная часть избранного народа. Страна, пишет он, не может обойтись без такого, как Коля его называет, «народного кадровика», который единственный способен дать точный ответ, кто здесь свой, а кто чужой, пришлый. Выявить тех, кто затесался в народ, воспользовавшись общей смутой и неразберихой, или еще хуже, заброшен врагами, чтобы разрушить нашу монолитность. Если он, Коля, идет по стране и своими проповедями понуждает людей снова сойтись в народ, то следом за ним должен идти Козленков и удостоверить то, что получилось. Прошедший его проверку точно знает, что – да, он часть избранного народа. Он избран навечно, со всеми, связанными с этим правами и преимуществами. Без Козленкова, заключает Коля, народ заново не соберешь.

Между тем городская кампания по усилению бдительности месяца через два сошла на нет, в квартире же Лемниковой Козленков по-прежнему проверял у жильцов документы, и они если и роптали, то тихо. Столик он теперь выносил в коридор один-два раза в месяц, естественно, никогда и никого не предупреждая. Любил приговаривать, что любая проверка должна быть неожиданна, как снег на голову, только тогда в ней есть толк. Когда кто-то из спешащих на службу начинал говорить ему: Геннадий Феоктистович, миленький, вы же меня хорошо знаете, и пытался пройти без очереди, он ярился просто необыкновенно, кричал, что его пытаются подкупить, что поблажек, блата он не допустит, и проверял документы вдвое дольше, причем отнюдь не у одного провинившегося. Как раз те из жильцов, кто по утрам вставал в самый притык, первыми научились обходить козленковские проверки. Предполагаю, что они снова вернулись к ночным горшкам, а кипяток для чая брали из термосов, во всяком случае из своих комнат они устремлялись прямо к входной двери, и Козленков ничего не мог тут поделать. Он, конечно, видел и понимал, что дыру во что бы то ни стало надо заткнуть, но ему очень не хотелось перебираться на новое место. У двери постоянно дуло, а Козленкова мучил радикулит. Лишь когда лазейкой начали пользоваться чуть не две трети квартиры и его проверки свелись к просмотру школьных дневников, он сменил дислокацию, но сделался еще более угрюм и суров.

Чего они, Аня, так Козленкова боялись – непонятно: все работали, все были в квартире прописаны, в общем, за исключением одного Коли Кульбарсова, были перед законом чисты, Коле же несколько первых проверок удалось счастливо избежать. Он обычно уходил, лишь начинало светать, и когда Козленков выносил свой столик, дома его давно не было. Однако в октябре день стал короче и Коля дважды подряд попался. Никаких документов у него, естественно, не было, и он, ожидая очереди к Козленкову, дрожал, будто осиновый лист. Но оба раза все сошло на удивление легко. Козленков внимательнейшим образом прочел листовку от спортобщества, которую Коля ему предъявил, причем особо понравившиеся места вслух зачитал очереди. Так соседи Лемниковой узнали, что Колин поход Москва – Владивосток организован Московским городским добровольным спортивным обществом конькобежцев и велосипедистов в ознаменование пятилетний годовщины Великой Октябрьской Социалистической революции. Что цель похода – дальнейшее укрепление единства советских людей и весь маршрут конькобежец Николай Кульбарсов собирается пройти пешком менее чем за четыре года. Что в каждом населенном пункте, где он остановится для выступления и отдыха, представителем местного органа власти будет ставиться печать и подпись, это удостоверяющая. Текст листовки, от Октябрьской революции до печати и подписи, произвел на Козленкова самое благоприятное впечатление, остальным жильцам он даже поставил Колю в пример. Кстати, письмо Нате о самозванчестве и о том, что один лишь Хлестаков может спасти, помочь России, Коля написал именно после первых козленковских проверок.