Год, прожитый по-библейски - Эй Джей Джейкобс

Заселившись в гостиницу, я встречаюсь с подругой друга – кудрявой двадцатишестилетней девушкой по имени Нита, телевизионным продюсером. Она согласилась сориентировать меня на местности. Мы идем в выбранное ею кафе – спокойное место с диванами и узорчатыми подушками. Я ем пирожные и донимаю ее вопросами о достопримечательностях.

Когда мы заканчиваем, она подводит меня к боковому окну.

– Не хотела показывать вам до еды. Видите табличку?

Я киваю. Это каменная табличка, на которой выгравировано пламя и полдесятка имен.

– Память о людях, которые погибли здесь во время теракта пару лет назад.

Чувствую напряжение. Нита опережает вопрос:

– Обычное дело. В этом районе теракты были почти во всех кафе.

Она не бесчувственна, но и не драматизирует. Это факт иерусалимской жизни. Нита говорит о нем в том же тоне, что житель Лос-Анджелеса – о землетрясении или житель Аляски – о снежных бурях. Если любишь Израиль так, как она, просто с этим живешь.

Господь – Пастырь мой…

День 198. На следующее утро отправляюсь в пустыню Негев. Туда я хочу попасть в первую очередь.

В Библии она упоминается раньше Иерусалима: это сухая земля, где когда-то ставили шатры Авраам и Исаак. Также я надеюсь, что там ко мне придет библейский настрой. Я месяцами читал о патриархах. И теперь хочу ходить по земле, по которой ходили они.

Арендую в Hertz маленький автомобиль, знакомлюсь через Ниту с переводчиком, и в десять утра мы отправляемся в путь, купив два стакана крепкого израильского кофе.

Становится пустыннее. Ветер набирает силу. Названия улиц приобретают библейский характер: улица Иакова, улица Авраама. И через пару часов мы прибываем.

Негев – потрясающее место. Выйдите из машины, оглядитесь – и вы сможете воочию увидеть, как жили в библейские времена. Вернее, смогли бы, если убрать черные с желтым знаки, предупреждающие о верблюдах. И сигаретные пачки на обочине. И вездесущие электрические провода со странными оранжевыми шарами (чтобы не врезались самолеты).

За последние три тысячи лет пустыню немного захламили. Но это по-прежнему самый библейский пейзаж на земле: дюны тянутся до горизонта, и при каждом порыве ветра в рот попадает мелкий песок.

К сожалению, за исключением пейзажей, путешествие ничем не впечатляет. Мы успеваем только посетить музей бедуинов с фальшивым шатром, который кажется слишком стерильным и аккуратным, как комната в древней гостинице Ramada Inn. Мы уже возвращаемся в Иерусалим, когда видим наше спасение. Справа от пустой извилистой дороги идет овечье стадо. И пастух.

Даже самый невнимательный читатель Библии знает, что образы овец и пастушества занимают виднейшее место в Писании. Двадцать второй Псалом говорит, что Бог – пастырь. В Книге Исход евреи сравниваются со стадом овец. Иисус – агнец Божий. Кроме того, большинство патриархов в какой-то момент были пастухами: Иаков, Моисей, царь Давид.

Поэтому я много думал об овцах. (До этого самый странный случай с овцами у меня вышел в магазине «Иудаика» в манхэттенском Вестсайде. Там продавался фильм для детей о праздничном ужине на Песах, на котором присутствовали Дом Делуиз, Шери Льюис[171] и ее кукла из носка – ягненок Чоп. Наверное, кукле было неуютно, ведь традиционное меню обычно включает жареную баранью ногу, которая символизирует жертвенного ягненка.) Но вот наконец я встретился с ними в жизни.

Пастух – бедуин двадцати с чем-то лет в красном свитере и оранжевой куртке. Он стеснительный и тихий, но, по правилам ближневосточного гостеприимства, приглашает меня присоединиться к нему.

Мы стоим рядом и смотрим, как овцы едят траву. Я думал, что пастушество – тихое занятие, но это совсем не так. Две сотни жующих овец создают довольно много шума. Не говоря уже о постоянном блеянии. Овцы действительно говорят «бе-е-е». Это напоминает мне, как чихает Джули. Она четко говорит «апчхи!», словно читает сценарий.

У пастуха нету ни флейты, ни арфы, ни посоха (с крючком наверху). Но у него есть палка. Это черная резиновая труба, которая, возможно, когда-то была частью трактора.

Я спрашиваю через переводчика:

– А зачем вам палка?

– Для внешнего эффекта, – признает пастух.

Мне это страшно нравится. Даже пастухи думают о мирском.

Задаю еще пару вопросов.

– Как давно вы этим занимаетесь?

– Два года.

– Правда ли, что черные овцы строптивы?

– Нет, такие же, как белые.

– Вам нравится быть пастухом?

– Да, очень.

На этом я выдохся. Для него это облегчение, а я не возражаю. Мы просто тихо идем, слушая чавканье и блеяние.

Мой разум ясен, спокоен, неподвижен. По крайней мере на несколько минут я сливаюсь с моим библейским альтер эго Яковом. Теоретически, если Бог повсюду, Он должен присутствовать в нью-йоркском вилочном погрузчике так же, как и на израильском пастбище. Но что я могу сказать? Может, мне не удается правильно воспринимать происходящее, но здесь, вдали от сигналящих грузовиков и рекламы спортивных залов, идею Бога легче уловить.

Иногда одна из овец отходит слишком далеко. Пастух учит меня бросать камень в ее сторону, чтобы вернуть ее в стадо. Этот метод практиковали со времен Давида, и поэтому ему и удалось засадить Голиафу камнем в лоб.

Возможно, главным откровением пастушества стало то, что оно невероятно повышает уверенность в себе. Я лишен навыков управления, но все равно могу справиться с парой сотен овец. Потому что они не только блеют. Они робкие (что соответствует распространенному стереотипу). Громкое «Эй!» или брошенный камень – и они сразу возвращаются на место. На пастбище каждый может быть Джеком Уэлчем. И понимаешь, почему пастушество было идеальной работой для патриархов. Моисей неслучайно пас овец, перед тем как вывести евреев из рабства.

…Не хорошо быть человеку одному…

День 198, после обеда. Если пустыня действительно в основном пуста (за исключением отбросов XXI столетия), то Иерусалим – самое оживленное место из тех, где я бывал. Каждый квадратный сантиметр набит людьми, историей и религией.

Сегодня после обеда я иду по извилистым мощеным улицам Старого города, поворачиваю за угол и вижу картину, в которой концентрация религиозности, наверное, максимальна на планете Земля.

Десятки францисканских монахов медленно и торжественно проходят по остановкам на крестном пути, держа перед собой сомкнутые ладони. Они поют «Аве Марию» под аккомпанемент магнитофона, которой висит на плече у одного брата. Другой качает маленьким зонтиком, точно так же, как алтарный служка размахивает кадилом.

Тут же через толпу монахов просачивается семья ортодоксальных евреев. На отце коричневая меховая шапка размером с крышку от канализационного люка – он ведет цепочку из восьми хасидских детей. С «Аве Марией» смешивается мусульманский призыв к молитве из крошечного громкоговорителя. Человек в феске проталкивается мимо хасида. Все три авраамические религии пересеклись на одной улице.

Это потрясающее зрелище. Однако из-за него у меня случается самый сильный приступ одиночества за все время с начала библейского проекта.

Вот я иду, чужак на чужой земле, вдали от жены и ребенка, по городу, где каждый принадлежит к закрытому религиозному сообществу. И тут приходит тревожная мысль: моя задача парадоксальна. Я пытаюсь в одиночку пройти путь, рассчитанный на коллектив. Как сказал один из моих духовных советников Дэвид Боссман, преподаватель религиоведения в Университете Сетон-Холл: «Люди Библии шли за своей группой. Делали то, что делает группа, и соблюдали ее традиции. Это безумные европейцы предложили идею индивидуализма. Поэтому ваша затея современна». Как сказал бы Роберт Патнэм[172], я играю в боулинг один. Мне это всегда нравилось. Это дает больше контроля над ситуацией. По крайней мере так кажется. Поэтому я никогда не хотел никуда вступать. Ни в студенческое братство, ни в «Ротари-клуб»[173], ни в «Армию Kiss»[174] в подростковом возрасте.

Всю жизнь я любил этот безумный европейский индивидуализм. И в этом году я пытался верить и искать смысл в одиночку. Индивидуальный подход имеет свои преимущества – мне нравится, что я пытаюсь докопаться до всего сам. Нравится читать святые слова, не пропущенные через решето толкований. Но в одиночку можно сделать далеко не все – есть серьезные ограничения. Не хватает чувства принадлежности к коллективу, которое в религии играет ключевую роль. Это я остро осознал еще в октябре, во время библейских праздников Йом-Киппур и Рош ха-Шана. Я пытался праздновать один. Постился. Ел сладости. Отсылал часть доходов бедным. Но делал это наугад и в одиночестве, поэтому все казалось тщетным. Я даже не смог заставить себя написать об этом главу, потому что из праздников не удалось вынести почти никакого смысла. А глубокие впечатления остались от моментов, когда я хотя бы на время присоединялся к группе – хоть огромной (хасидская танцевальная вечеринка), хоть маленькой (наше с Амосом и Джули пение гимна «О, благодать»).