Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском - Магдалина Зиновьевна Дальцева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Битва русских с кабардинцами,— пояснил Минский.
Поэт явно был не склонен слушать кого-нибудь, кроме самого себя. В манерах его было что-то доктринерское, совсем не поэтическое — иногда он поднимал указательный палец, призывая к вниманию.
Венгерова метнула на мужа сердитый взгляд и пустилась в подробности:
— Конные жандармы преградили процессии путь. Какому-то городовому раскровянили нос, какой-то студент угодил под лошадь. Гроб стащили с катафалка. Студенты и жандармы вырывали его друг у друга и чуть не вывалили покойника в грязь. Дочь Плещеева билась в истерике...
— И, вняв ее слезам, студенты повернули на Садовую и доставили покойника без происшествий на Новодевичье,— быстро закончил Минский.— Но интересно, что, Москва и Петербург месяца два говорили только об этом событии.
— Вся общественная жизнь страны протекает на похоронах,— заметила Фанни.
— Безвременье,— поддержал Минский.— Все измельчало.
— Естественно,— отозвался Степняк,— Это же пена на гребне волны. Она заметнее. Но волны поднимаются из глубины, и есть подводные течения, которые...— он оборвал и, смеясь, закончил: — Сегодня я выражаюсь что-то очень пышно, метафорически. Вот что значит оказаться в обществе поэта.
— О подводных течениях я не осведомлена,— несколько обиженно сказала Венгерова,— но Николай Максимович прав. Очень много шума поднимается из-за совершенных пустяков. Взять хоть «Шелапутинское дело». В Шелапутинском театре итальянцы давали «Паяцев». Трое студентов с галерки освистали безголосого Канио. С ними сцепились подсаженные на галерку клакеры, на шум прибежали служители и городовые, студентов выволокли на улицу и избили. Дело кончилось в суде. И, как и следовало ожидать, студентов приговорили к штрафу, а городовые остались безнаказанными.
— Вот и сравните,— сказал Минский,— история эта называется «Шелапутинское дело», и о ней толкует и перетолковывает весь Петербург. Но мы-то с вами помним «чигиринское дело»! Какая разница в масштабах! Какая деградация общественной жизни!
— Ах, Николай Максимович, Николай Максимович,— покачал головой Степняк,— нам еще рано записываться в старики, сокрушаться о том, что было в наше время. Скажите лучше, какая литература, серьезная литература, ходит нынче по рукам?
От Гуденки не ускользнул взгляд, брошенный на него мимоходом Степняком. Сердце екнуло. Неужели стало известно? Ведь большая часть тиража «Подпольной России», отправленного с его помощью на родину, попала в руки жандармов.
Минский ответил не сразу, и в тишине послышался голос Лили Буль. Она тихонько, будто заучивая урок, повторяла:
— Арапник — хлыст. Арап жулик. Араб — африканец...
— Пойдемте-ка вниз,— сказала Фанни.— Будем чай пить. Настоящий русский чай из самовара.
Внизу, в столовой, шумел самовар с пузатым фарфоровым чайником, угнездившимся на конфорке, в вазочке — настоящее крыжовенное варенье, а не тягучий липкий джем, каким принято тут угощать. Разговором опять завладел Минский. Своей речи он помогал чайной ложечкой, точно дирижерской палочкой, отмечая паузы и синкопы.
— Вы спрашивали о литературе,— говорил он, и ложечка взлетала вбок, будто выражала недоумение.— Серьезной что-то не припомню. Все больше прокламации попадались,— И ложечка небрежно звенела в стакане, давая слушателю понять, что все это дребедень, внимания не стоящая.— Запомнилась только прокламация от тридцати четырех студенческих землячеств. Французы устроили торжественную манифестацию в честь русских на тулонских торжествах. Студенты увидели в этом измену Франции, своей великой истории. Лихо было написано. Так прямо и говорилось, что страна, когда-то призывавшая мир разбить оковы деспотизма, теперь кадит русскому правительству.— Ложечка вскинулась вверх, подобно восклицательному знаку.
Степняк пробормотал:
— Не густо. Все это, конечно, либеральная жвачка, и мы тем более должны торопиться. Мы обязаны изо дня в день напоминать о традициях русских революционеров. Для чего же еще мы существуем? И если всколыхнуть...
Как всегда, он сидел, низко опустив голову, не то чтобы печальный, но озабоченный. Говорил, не подымая глаз. И именно эта озабоченность насторожила Гуденку. Всколыхнуть! Что-то затевается. Новое предприятие?
Транспортировка в Россию оружия? Такие вещи от него, конечно, будут скрывать. Не припоздать бы с фальшивыми ассигнациями. Верно, все эти постоянные эмигрантские разговорчики о бесплодности террора — одна маскировка. Допытаться бы. И он сказал:
— А на что можно надеяться, Сергей Михайлович? Всколыхнуть! Да легче древний курган, какую-нибудь скифскую бабу заставить «Камаринскую» плясать, чем расшевелить Россию. Да еще отсюда. Из-за тридевяти земель.
— Не судите так легко о русском народе. Мы только что слышали, что и поэт не может разгадать эту загадку.
Лили задумчиво уронила:
— Слова искажают мысль.
— Да я не о народе,— заюлил Гуденко.— Мужичок, он что? Мужичок что дышло — куда повернул, туда и вышло. Я об интеллигенции. Чуть зажали — сами себе рот кляпом заткнут.
Минский посмотрел на него удивленно и возразил:
— Это вы напрасно. Сейчас заговорили как раз те, от кого и ожидать было нельзя. Лесков, как известно, писатель со всячинкой, до сих пор расплачивается за грехи молодости перед либеральной публикой. Так вот он недавно напечатал не то повестушку, не то большой рассказ — «Зимний день». А в нем весьма прозрачно изобразил под именем Олимпии Ольгу Алексеевну Новикову. И самое удивительное — цензура пропустила весьма недвусмысленные намеки на ее связь с жандармским управлением.
— А какие прелестные подробности!— оживившись, подхватила Венгерова.— Лесков показывает ее как настоящую воительницу, в панцире — грудь расшита стеклярусом наподобие кольчуги. А у ее кучера сзади, на толстой поддевке пришпилены часы. Для обозначения необычайной деловитости хозяйки.
— Лесков несколько раз приводит высказывание Диккенса о том, что следует с подозрительностью относиться к лицам, живущим на неизвестно откуда добытые средства,— заметил Минский.
Степняк сказал:
— Этой особе очень хотелось отправить меня на виселицу. Не получилось,— и он комически развел руками.
Минские заторопились прощаться. Вечерело, а им еще хотелось побродить засветло по Лондону и зайти потом к Эвелингам. Фанни и Сергей Михайлович вышли провожать гостей на улицу. Лили забралась в кресло с ногами и задумчиво говорила:
— Русские — удивительные люди. У них нет инстинкта самосохранения. Они идут на подвиг, как на прогулку. Англичан трудно удивить сдержанностью. Но это совсем другое. Англичане решаются рисковать, когда все взвесят. Как это у вас говорится,— когда остригут концы.
— Обрубят концы?— поправил Гуденко.
— Я так и хотела сказать. Я хотела сказать, что русские не боятся идти на риск, даже когда нет необходимости рисковать. Говорят, что за этим поэтом, который сейчас нас покинул, наблюдает полиция. Наверно, и вы такой же. Но вы не
