Джон Рид - Теодор Гладков

Вся логика предыдущей жизни Рида, весь естественный ход эволюции его взглядов привели неизбежно к единственно возможному результату: он принял русскую революцию как свою. Дело русского пролетариата стало его делом. Если в Мексике он был всего сторонним наблюдателем, хотя и сочувствующим, то в России он стал участником революции. Это определило и содержание его писем к друзьям и величайший пафос будущей книги.

С самого начала он сделал безошибочный выбор, отдав душу и сердце большевикам, единственной партии, за которую были народ и будущее. Зоркость Рида, зрелость тех оценок, которые он сделал почти сразу после приезда в Петроград, поражают.

«…Сейчас здесь происходит чистая и ясная классовая борьба, как ее и предвосхитили марксисты, — писал он в те дни. — Так называемые «буржуазные либералы» — Родзянко, Львов, Милюков и др. определенно связали себя с капиталиcтическими элементами. Интеллигенты и романтические революционеры, за исключением Горького, шокированы революционной реальностью, они или присоединяются к кадетам, или отказались от нее. Ветераны — большинство из них, как Кропоткин, Врешковская… — не симпатизируют нынешнему движению, настоящей политической революции. Политическая революция произошла, и Россия теперь республика. Я верю, что сейчас происходит экономическая революция, которую они не понимают и которой не сочувствуют.

…Звезда большевиков неудержимо восходит. Рабочие и солдатские Советы, которые набрали огромную силу, снова стали подлинным правительством России, а сила большевиков в Советах быстро растет».

Большевистские симпатии Рида не укрылись от взора посла Соединенных Штатов в Петрограде мистера Дэвида Фрэнсиса. В отличие от своего предшественника, с которым Джек в свое время столь мило беседовал в «Астории», этот посол не испытывал перед русским правительством решительно никакой робости. Скорее наоборот. В Петрограде Фрэнсис чувствовал себя настолько по-хозяйски, что даже распоряжался, если это ему требовалось, тайной полицией.

Однажды Рид присутствовал на митинге в цирке «Модерн». Среди ораторов было и несколько американцев. Должно быть, поэтому митинг послал приветствие «всем тем, кто в «свободной» Америке борется за социальную революцию». Один из шпиков, проникших в здание, не преминул донести Фрэнсису, что Джон Рид весьма дружелюбно, как свой, беседовал со многими известными большевиками. Встревоженный посол приказал установить за Джеком постоянную слежку. Шпики, видимо набранные из уголовников, выкрали бумажник Рида. Среди бумаг посол обнаружил рекомендательные письма от некоторых видных американских и европейских социалистов. Встревоженный еще более, он приказал усилить слежку. Какому-то шпику удалось даже познакомиться с Ридом и побеседовать с ним. Разговор был недолгим. Джек заявил, что он социалист, что рабочие могут сами управлять фабриками, что если платить по справедливости, то все доходы должны принадлежать рабочим; что большевики единственная партия в России, у которой есть настоящая программа.

По-видимому, Рид отлично знал, кому будут переданы его слова: так, в конце беседы, вроде бы без видимой связи со сказанным ранее, добавил:

— Кроме того, большевики, когда возьмут власть, вышвырнут всех послов к черту.

В тупом службистском рвении шпик донес о разговоре, слово в слово, Фрэнсису.

Шифрованной телеграммой посол немедленно запросил инструкции из Вашингтона.

Следует отдать должное наблюдательности Фрэнсиса и его шпиков: со многими большевиками Рида уже связывала личная дружба. У него в гостинице часто бывал давний знакомец Вильямса Яков Петерс — молодой синеглазый латыш, примерно одного возраста с Ридом. Быстрый, нервный, решительный, «старый» для своего возраста большевик, Петерс происходил из семьи «серого барона» — латышского кулака, которого ненавидел.

За свою короткую жизнь Петерс успел четыре раза побывать в тюрьме. Изведал он и эмигрантскую тоску, скитаясь по Франции, Швейцарии, Англии. Яков отлично говорил по-английски, даже с лондонским акцентом. На Рида произвела большое впечатление романтическая история последнего побега Петерса из царской тюрьмы. План побега — крохотный листок бумаги — был закатан в хлебный шарик, который спрятала за щеку мнимая «невеста» Якова — девушка-революционерка. Во время свидания она крепко поцеловала в губы своего «жениха» и передала ему план буквально из уст в уста.

Рид был приятно удивлен, что не только Петерс, но и вообще многие крупные большевики были очень молоды Свердлов, Дзержинский, Подвойский, Чудновский, Антонов были почти его сверстниками, но каждый из них имел за плечами десять-пятнадцать лет подполья, каторги, тюрьмы. Выходило, что все они пришли в революцию совсем юношами, почти подростками. Ленина, которому, как узнал Рид, не было еще и пятидесяти лет, они в разговорах между собой уважительно называли «Старик».

С утра и до позднего вечера Джек был на ногах. Он умудрялся в течение одного дня посетить несколько митингов, взять интервью у трех-четырех политических деятелей (зачастую — противников), побывать на заводе, в театре и обменяться впечатлениями с Вильямсом. Уже подступала ночь, когда в своем номере он мог, наконец, снять чехол с пишущей машинки. Непреложное правило — каждый день написать хоть несколько страничек. Он не стремился по горячим следам глубоко анализировать события или делать политические оценки. Джек считал, что непосредственные впечатления дня, его настроения нужно закрепить на бумаге немедленно, пока не наступило завтра с новым, неповторимым обликом.

Поэтому книга, которую впоследствии написал Рид, ценна для нас не только тем, что со скрупулезностью историка излагает весь ход русской революции, и тем, что с изумительной точностью передает сам аромат эпохи. Точность летописца в его книге неотделима от эмоционального восприятия художника. Прочитать ее — значит самому пережить Октябрь в Петрограде. Вот каким увидел Рид великий город накануне тех десяти дней, которые потрясли мир:

«С тусклого серого неба в течение все более короткого дня непрерывно льет пронизывающий дождь. Повсюду под ногами густая, скользкая и вязкая грязь, размазанная тяжелыми сапогами и еще более жуткая, чем когда-либо, ввиду полного развала городской администрации. С Финского залива дует резкий, сырой ветер, и улицы затянуты мокрым туманом. Над головами — частью из экономии, частью из страха перед цеппелинами — горят лишь редкие, скудные фонари…

За молоком, хлебом, сахаром и табаком приходилось часами стоять в очередях под пронизывающим дождем. Возвращаясь домой с митинга, затянувшегося на всю ночь, я видел, как перед дверями магазина еще до рассвета начал образовываться «хвост», главным образом из женщин; многие из них держали на руках грудных детей… Я прислушивался к разговорам в хлебных очередях. Сквозь удивительное добродушие русской толпы время от времени прорывались горькие, желчные ноты недовольства…