Волгины - Георгий Шолохов-Синявский

Алексей напряженно вслушивался в быструю тихую речь. Да, ночью здесь были женщины… Их было много, тяжело и легко раненных. Разве всех упомнишь? Были и матери с детьми, и одна даже потеряла ребенка.

— Но ни одной фамилии я назвать не могу, ведь это было ночью, мы торопились всех вывезти, и никаких записей не велось… Пожалуй, лучше справиться в городской больнице…

Не дослушав, Алексей выбежал из подвала…

У ворот серого здания больницы стояли два запыленных санитарных автобуса. Алексей вошел в загроможденный кроватями и матрацами вестибюль.

— Вам кого? — спросил проходивший мимо пожилой врач с лохматыми, кустистыми бровями и подстриженными на английский манер седыми усиками.

Алексей сказал, что хотел бы навести справку, и назвал свою фамилию. Врач бережно взял его под руку, и этот жест сразу насторожил Алексея.

— Я ординатор больницы. Будем знакомы. Коржинский, — представился врач. — Вы, значит, муж Волгиной?

— Да, я… Откуда вы знаете… Разве вы… — начал было Алексей и почувствовал, как что-то холодеет в его груди и все приобретает в глазах страшную значительность: и мохнатые, точно приклеенные брови врача, и его подстриженные усы, и запах эфира, густо бродивший и вестибюле. — Она у вас? — чуть слышно спросил Алексей.

— Она была у нас, — вздохнул врач. Мы эвакуировали ее вчера в Минск. Не волнуйтесь… Положение ее не очень опасное…

— А ребенок? Где он? С ней был ребенок…

Ординатор опустил голову, пощипывая усы.

— Видите ли… ребенок… Ребенка с ней не оказалось… Она, конечно, очень волновалась…

Путаясь и нервничая, он стал рассказывать, как привезли Кето, какая страшная была бомбежка, и сколько было жертв, и что такого злодейства никогда никто не забудет.

Алексей плохо понимал его. Врач был очень любезен и все время поддерживал его под локоть.

— Вы не падайте духом, — успокаивал он Алексея, — Мы уже тут подняли на ноги весь город, но как трудно в такой сутолоке кого-нибудь найти! Ведь это ребенок. А сейчас и взрослые теряют друг друга…

Коржинский говорил еще что-то, но Алексей его не слушал…

Пошатываясь, он вышел из больницы.

В Минск Алексей приехал в полдень. Чем ближе к городу, тем труднее становилось ехать, и Коле приходилось подолгу стоять на перекрестках и у мостов в ожидании проезда. Отступавшие войска запруживали дорогу.

В барановичской больнице Алексею сказали, что эвакуированные больные и раненые направляются в госпитали и больницы Минска, но куда именно увезли Кето, никто не знал.

Он объехал в Минске несколько недавно развернутых госпиталей и всюду слышал одинаковый ответ: «Такой не поступало».

Потратив часа три на розыски жены, он уже впал в отчаяние, когда в одной из больниц, расположенной на окраине города, ему сказали, что часть больных, эвакуированных из Барановичей, размещена в детском санатории, в нескольких километрах от города.

Алексей помчался туда.

И вот он в блистающем чистотой, украшенном художественной росписью и лепкой вестибюле детского санатория. Огромные окна льют процеженный сквозь белые шторы мягкий свет. С потолков и верхних карнизов глядят изображения сказочного мира — плывут в небесном пространстве гуси-лебеди; держа на руках царевну, мчится на сером волке по лесу Иван-царевич; баба-яга катит в ступе к избушке на курьих ножках.

Но и здесь, в бывшем детском спокойном мире, чувствовалось нарушение обычного ритма жизни.

У подъезда пыхали бензиновой гарью санитарные машины. Они наезжали прямо на цветочную клумбу, мяли алеющие на солнце канны. Из автобусов выносили раненых. Раненые на носилках лежали на полу в приемной. Слышались тихие стоны; тяжелый запах ран, лекарств, нечистой одежды и пота стоял в воздухе.

Полная некрасивая женщина с кирпично-красным лицом и густыми, как войлок, рыжими волосами, подошла к Алексею. Из кармана ее белоснежного халата торчала слуховая трубка. Рыжие веснушки обильно усеивали ее усталое лицо, обнаженные до локтей руки. Сердце Алексея сильно забилось, когда он назвал имя жены.

— Да, да, ваша жена здесь, — подтвердила женщина-врач, и лицо ее сразу стало официально-строгим.

Алексей испытующе глядел на нее.

«Ну вот, сейчас она скажет мне то, самое страшное», — пронеслось в его голове.

— Пустите меня к ней, — попросил Алексей. — Где начальник?

— Я директор санатория. Теперь это эвакогоспиталь, — ответила женщина. — Когда вы в последний раз видели жену?

— Я не видел ее с того дня, как уехал из дому… Это было еще до войны… И какое это имеет значение?

— Видите ли, вашей жене никак нельзя волноваться. Я, право, не знаю, как быть.

— Слушайте, к чему вся эта предосторожность? — раздраженно повысил голос Алексей.

Он рванулся к двери, ведущей в палаты госпиталя.

— Она не там! — остановила его начальница госпиталя и добавила: — Пожалуйста, зайдите сюда и наденьте халат.

Алексей торопливо надевал халат, руки его тряслись, не попадая в рукава.

Начальница госпиталя продолжала:

— Вы должны быть готовы ко всему… Мы вынуждены были ампутировать ей ногу. Мы сделали все, что можно было сделать при таком состоянии. Она поступила к нам очень тяжелая, с газовой гангреной. Все время бредит ребенком… Идите сюда наверх.

Алексей пошел в палату, в которой стояло четыре койки, остановился у порога. Лежавшие на них женщины безучастно взглянули на нового человека.

Сначала Алексею показалось, что койка, стоявшая в самом дальнем углу, пуста, и он с недоумением обернулся к врачу.

— Сюда, сюда, — шепотом проговорила начальница госпиталя и поманила его пальцем.

Кето лежала, потонув в постели, под простынями, точно в пробу. Глаза ее были закрыты. Что-то незнакомое и чужое было в лице ее с глубоко ввалившимися, изжелта-серыми щеками и странно длинным заострившимся носом. Этот чужой острый нос особенно поразил Алексея. Неужели это была она, его Катя, с лицом, всегда словно озаренным изнутри теплым сиянием?

Кето была в забытьи, грудь ее слабо поднималась. Алексей в смятении и ужасе смотрел на то место, под простыней, где должна быть левая нога жены, и не увидел, а скорее почувствовал неестественную пустоту…

— Катя… Катя… — позвал он и, беспомощно моргая, посмотрел на врача и медсестру, будто прося у них помощи или спрашивая, что все это значит.

И вдруг он, только теперь поняв, что все это значило, склонился на колени, припал к изголовью жены, зарыдал…

Весь остальной день и ночь он просидел у постели Кето, не отходя от нее ни на минуту… Он утратил ощущение времени. За окнами госпиталя светило солнце, потом душная ночь опустилась на землю, во тьме над городом беззвучно скользили лучи прожекторов. Разрывы зенитных снарядов, точно острые огненные булавки, прокалывали небо. Алексей, опустив голову, не отрывал неподвижного взгляда от прозрачного, пылающего в жару лица жены.

Занялась заря, блеснуло солнце… Алексей, не слыша уговоров начальницы госпиталя, продолжал сидеть, словно забыв о времени, о том, где он и что с ним. Он не прикасался к еде. Он лишь изредка выходил из палаты покурить и, наглотавшись дыма до тошноты, возвращался. Лицо его почернело, плечи опустились, как под невыносимой тяжестью.

Слов голову руками, он иногда шептал:

— Катя! Катя! Очнись… Открой же глаза, родная моя Катя!

Кето приходила в себя три раза, но узнала Алексея только перед самым концом. Глаза на мгновение вспыхнули ясным, живым блеском. Серые, обожженные внутренним жаром губы зашевелились, и она произнесла:

— Алеша! Это ты? Дай мне Лешеньку…

Через минуту она снова потеряла сознание. Алексей склонился на грудь жены, взял ее маленькую руку с синеющими ногтями и почувствовал, как медленно стынет она…

Умерла Кето вечером, когда за лесом, окружавшим санаторий, заходило солнце, а над городом, по обыкновению, плыли немецкие бомбардировщики и тяжелый гул нарастал в воздухе…

Госпитальные санитары похоронили Кето тут же, в лесу, недалеко от детского санатория. Когда все было кончено и все ушли, Алексей долго стоял у свежего влажного холмика, склонив голову.

Безветренное утро разгоралось над лесом. Неподвижно стояли вокруг зеленой ровной полянки развесистые клены и липы. Сладкий теплый аромат зреющей гречихи притекал с поля. Где-то на дороге глухо урчали грузовики, к детскому санаторию подкатывали автобусы, подвозя раненых.

Алексей стоял неподвижно у могилы и спрашивал себя вслух:

— Так что же теперь делать? Что делать? — Казалось невозможным уйти отсюда, ноги не хотели двигаться. — Катя! Катя! — глухо позвал Алексей и, склонившись над земляным холмиком, снова затрясся в рыданиях.

В нем как бы оборвались все крепкие составлявшие твердость его характера нервные нити, и он, гордившийся своим умением быть сдержанным, теперь не сдерживался и весь отдался своему горю.