Марсианское путешествие - Василий Гигевич

Юзик Круговой, тот самый Юзик-хват, который до последнего лета ничего и никого не боялся: ни начальства, которому правду-матку в глаза резал, ни жуликов, ни милиции, который со стеклозавода среди ночи мог мешок хрустальных ваз притащить — вот этот самый Юзик Круговой с августа месяца, как только в хате появился нечистик, начал вдруг бледнеть, чахнуть и вянуть — будто недобрая болезнь прицепилась к человеку и не думала отпускать. И даже усы, те самые усы, на которые до сих пор с гордостью посматривала Люба, которые ей всегда хотелось потрогать, эти усы стали обвисать, опускаться вниз…

То, что аппетит у Юзика пропал, — об этом и говорить не стоит. Часто, когда Юзик находился в хате и слышал шум или грохот, он оглядывался, вздрагивал. И еще, чего раньше не было, Юзик начал выпивать. Да не в гостях, а в одиночестве. Еле притащится грустный домой, сядет за стол, кульнет рюмку-другую, а тогда уже, так и не закусив, уставится немигающим взглядом на счетчик и говорит:

— Ну-тка, друг любезный, покажись мне на глаза… Давай по душам поговорим. Как мужчина с мужчиной. Скажи ты мне, какого тебе хрена от нас нужно? Чего ты со мною в прятки играешь, чего боишься? — А тогда кулаком по столу как стукнет…

Когда Люба все это слышала и видела, у нее волосы поднимались дыбом.

«Скоро в дурдом завезут, в Новинки… Вот так на глазах и с ума сходят… И сделать ничего нельзя. Доказывай потом… Вот беда-то будет… Вот смехотища…» — так думалось Любе всякий раз, когда Юзик начинал разговаривать с нечистиком.

Что еще не давало спокойной жизни Круговым, так это любопытствующие и зеваки, которые наезжали не только со всего Березова, но из-за света. С утра до ночи толпился народ возле двора, некоторые заглядывали в калитку, через забор, а то — и к окнам не стеснялись подкрадываться. Появились какие-то старушки в лохмотьях и с торбами, стояли возле хаты, говорили о близком конце света и все крестились, глядя на окна. А на Юзика с Любой смотрели, как на покойников, временно оставивших могилы… Что люди могли увидеть под окнами? Ничего путного, однако попробуй-ка жить каждый день на театральной сцене, если за каждым твоим жестом и каждым шагом непрошеные глаза подглядывают…

Когда Юзик начисто сбрил усы, Люба чуть было не заголосила, ибо поняла — все, конец приходит… И тогда ей стало ясно: пора самой за дело браться, ибо помощи ни от кого не добьешься: ни от ученых, ни от милиции, ни даже от боевых телевизионщиков, которые перед отъездом поклялись ее в телевизоре показать, да так почему-то и не показали… Может, и придет та помощь, но только тогда, когда уже загнется мужик, пропадет ни за понюшку табака. Не станет Юзика, и что же тогда ей, Любе, делать прикажете? Что это за женщина, когда мужчины в доме нет?

Сейчас Любе уже и нечистик в голову не лез — не до нечистика было…

В пятницу вечером Юзик вернулся с огорода в расстроенных чувствах. Опустился на табурет возле стола и сердито сплюнул на пол:

— Тьфу ты, дожили…

В другое время Люба сразу бы и спросила: «Ты что, этот пол хоть разочек мыл, что плюешь на него?» А сейчас только смотрела на Юзика и ждала, когда он еще хоть словцо скажет. Не дождалась. Молчал мужик, на пол глядя.

— Что такое, Юзичек? — Любе ничего не оставалось, как на цырлах[15] подойти к мужу, присесть рядом на другой табурет. Но взять Юзика за руку она побоялась, ибо сейчас он был слишком вспыльчивым. И вообще — непонятный какой-то. Даже вечерами, когда спать ложились, Юзик о кровати-аэродроме даже и не вспоминал — не до этого ему было…

— Только что пошел я на огород. Смотрю, за яблоней, где наша смородина возле забора растет, чернеет что-то. Я туда. А там, поверишь ли, милиционер. Молоденький. Наверное, только что школу закончил. Я ему: ты чего здесь, друг ситцевый? А он мне: веду наблюдение за объектом. Я его и спрашиваю: за мною или за женой? А он, глазом не моргнув: за всеми вместе, и за хатой тоже…

— Юзичек, а может, все-таки знахарей поищем, а? — наконец-то выбрав момент, Люба повела свою линию. — Когда уже и милиция не помогает, может, хоть они помогут. Люди не зря говорят: когда тонешь, то и за соломинку хватишься… Хуже не будет. Знаешь, когда я маленькая была и у мамки жила, у нас в Житиве так умели колдовать, как нигде. Вот, например, Адоля у нас жила. Так она скупому Евхиму корову так заколдовала, что та и в сарай не заходила, на дыбки вставала и криком исходила… И ворожея у нас была, Евка… Раньше в каждой деревне и ворожеи были, и знахари. Раньше все как-то проще было. Я думаю, что когда-то, когда болот было полно, там нечистая сила и жила спокойно. А вот сейчас, когда мелиораторы болота поосушали, вся нечисть в города и подалась. А где же ей, бедной, деваться? Ты можешь мне не верить, но я об этом давно думаю. И еще я считаю, что нас, наверное, заколдовали.

— А кому это мы зло успели сотворить? — посмотрел Юзик на мудрствующую жену. Осторожно так посмотрел. Но Люба уже почувствовала: можно, можно мужа уговорить. Жена если захочет, так и черта уговорит, не то что мужа родного. И потому голосок у Любы стал еще мягче и слаще:

— Знаешь, Юзичек, наверное, колдовали на других, а пало на нас с тобой. Такое в Житиве часто бывало.

Задумался Юзик. Еще ниже голову опустил. Заколебался, значит…

— Я тебе всю правдочку расскажу, как на исповеди, — соловьем заливается Люба. — Когда у нас телевизионщики были, их наш кабан сильно напугал. Они, наверное, как родились, так ни разу живых свиней и не видели в своей Москве. Так я им воды лечебной давала.

— Ну и что?

— Помогло, помогло, Юзичек.

Снова помолчали. И тогда Юзик спросил:

— Так куда же податься?

— Как куда? — искренне удивилась Люба. — В Студенку надо ехать. Там знахарь живет. Отовсюду к нему люди едут. И из Минска. Из Вильнюса. С Украины. Одним словом — со всего света. Вот завтра утром ты и отправляйся, благо, суббота не черная[16]…

Молчал Юзик, ничего не говорил, только жену слушал. И в самом деле что-то нехорошее стало назревать в мире, словно перед войной или перед концом света. То — авария, в которой люди ни за что гибнут, то — землетрясение, не одно, так другое стало сыпаться после Чернобыля. А сейчас вот дожили, что в своей хате покоя нету.

— Ладно, так тому и быть: съезжу. Чему быть — того не миновать, как говорил мой отец. Ну, а если и знахарь не поможет!.. — что будет делать Юзик тогда, он не сказал, но Любе стало ясно, что тогда Юзик развернется по-настоящему…

Когда болит, тогда чешется…

Юзик проснулся, когда еще и гимн по радио не играли. Оделся, лицо водой сполоснул и на двор вышел. Густой утренний туман стоял над землей, трава во дворе была мокрая и как будто припудренная. Пахло сыростью — осень надвигалась вовсю. Солнце еще не показывалось, но чувствовалось, что день будет как по заказу: солнечный, теплый.