Собрание сочинений. Том 4. 1999-2000 - Юрий Михайлович Поляков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Так и живем… – окончил рассказ Юрий Арсеньевич.
– Не хреновее всех живете! – заметил сверху Гоша.
Разволновавшийся философ уткнулся в окно, чтобы скрыть слезы. После Смоленска пошли белорусские болотины и перелески.
– А мы вот на космос работали, – грустно молвил Башмаков. – Я докторскую писал… Как вы думаете, почему это все с нами сделали?
– Потому что расстреливать надо за такие вещи! – гаркнул Гоша.
– Уж больно ты строгий, как я погляжу! – глянул вверх Каракозин.
– А тех, что с медалями за Белый дом, я бы вообще на фонарях вешал!
Юрий Арсеньевич долго смотрел на попутчиков – в его далеких глазах была светлая всепрощающая скорбь:
– Не надо никого вешать! Аристотель говорил, что Бог и природа ничего не создают напрасно. Мы должны были пройти через это. Представьте себе, что наша устоявшаяся, привычная жизнь – муравейник. И вдруг кто-то его разворошил. Что в подобном случае делают муравьи?
– На демонстрацию идут! – предположил с верхней полки Гоша: после кодирования он стал очень язвительным.
– Муравьи на демонстрации не ходят, – совершенно серьезно возразил профессор. – Они спасаются: кто-то спасает иголку, кто-то – личинку, кто-то запасы корма… А потом через какое-то время муравейник восстанавливается. И становится даже больше, красивее и удобнее, чем прежний. Вспомните, в «Фаусте» есть слова про силу, которая, творя зло, совершает добро…
Постепенно в его голосе появились лекционные интонации.
– А если просто взять и набить морду?! – снова встрял Гоша.
– Кому? – уточнил Юрий Арсеньевич.
– Тому, кто разворошил муравейник!
– Муравей не может набить морду. Он может только попытаться спасти себя и близких.
– И ждать, пока зло обернется добром? – поинтересовался Башмаков.
– А как вы, Юрий Арсеньевич, относитесь к той силе, которая хочет творить добро, а совершает зло? – вдруг спросил Каракозин.
– Простите, а кто вы по специальности?
– Обивщик дверей. Но по призванию я борец за лучшее!
– Борьба за лучшее – понятие очень относительное! – ответил профессор (его голос обрел полноценную академическую снисходительность). – Я уже показал вам, что разрушение – один из способов совершенствования. Так, например, нынешнее могущество Японии – результат ее поражения во Второй мировой войне…
– Выходит, ты за Ельцина? – хмуро спросил Гоша.
– Как человек он мне отвратителен: тупой номенклатурный самодур. Но что ж поделаешь, если История для созидательного разрушения избрала монстра. Иван Грозный и Петр Первый тоже были далеки от идеала…
– А квартирку-то в центре Степногорска вспоминаете? – ехидно поинтересовался Гоша.
– Вспоминаю, конечно. Но давайте взглянем на проблему sub specie aeterni, как говаривал Спиноза.
– Переведите для идиотов! – попросил Каракозин.
– Простите, увлекся. Взглянем на эту ситуацию с точки зрения вечности. Солженицын прав: зачем нам это среднеазиатское подбрюшье? А вот если русские с окраин будут и далее возвращаться на историческую Родину, то Россия хотя бы частично восстановит свой разрушенный катаклизмами XX века генофонд… Эта амбивалентность явления, надеюсь, понятна?
– Понятна, – кивнул Гоша. – Нас гребут, а мы крепчаем!
– Подождите, подождите, – вмешался Башмаков. – Значит, я могу убить собственную жену, а если во втором браке у меня родится гениальный ребенок, то с точки зрения истории меня оправдают?!
– Ерунду ты какую-то городишь! – заволновался Гоша о судьбе своей сестрички Кати.
– Вы, конечно, привели крайний пример, но, по сути, так оно и есть!
– Это так перипатетики думают или Спиноза? – съехидничал Каракозин, которого профессор-непротивленец начал бесить.
– Нет, это мое мнение.
– Тогда приготовь пятнадцать долларов! – посоветовал Гоша.
– Зачем? – испуганно, вмиг утратив академическую безмятежность, спросил философ.
– Докладываю: в Бресте придут большие злые муравьи. Они тоже восстанавливают свой домик. Им надо заплатить, чтобы они твои часы и сковородки вроде муравьиных яиц не унесли. Ясно?
– Да, конечно… Накладные расходы предусмотрены. Но у меня просьба… Вы за меня… Я не умею, понимаете…
– В лапу, что ли, давать не умеешь? – ухмыльнулся Гоша превосходительно.
– Да.
– Как же ты тогда торговать собираешься?
– Не знаю.
– Давайте выпьем за амбивалентность! – предложил Рыцарь Джедай.
Вскоре Юрий Арсеньевич окончательно захмелел, начал излагать свою теорию геополитического пульсирования нации, но на словах «инфильтрация этногенетического субстрата» уронил голову на столик и захрапел.
В Бресте дверь купе отъехала. На пороге стояла молодящаяся крашеная блондинка в таможенной форме. Она окинула пассажиров рентгеновским взглядом. Но Каракозин, точно не замечая ее, продолжал петь под гитару:
Извилист путь и долог!
Легко ли муравью
Сквозь тысячи иголок
Тащить одну – свою…
Строгая таможенница как-то подобрела и песню дослушала до конца. Джедай отложил инструмент, посмотрел на вошедшую, схватился за сердце и объявил, что всегда мечтал полюбить женщину при исполнении. Таможенница улыбнулась нарисованным ртом и спросила:
– Ничего неположенного не везете?
– Везем, – с готовностью сознался Каракозин.
– Что?
– Стратегические запасы нежности. Разрешите вопрос не по уставу?
– Ну!
– Как вас зовут? Понимаете, я японский шпион. У меня секретное задание – выяснить имена самых красивых женщин в Белоруссии. Если я не выполню задание, мне сделают кастракири…
– Что?
– Самая страшная казнь. Хуже, чем харакири, в два раза…
– Ну, говоруны мне сегодня попались! – засмеялась женщина и заправила прядь под форменную фуражечку. – Лидия меня зовут.
– Как вино! – мечтательно вздохнул Джедай.
– Как вино, – многообещающе подтвердила она. – А багаж все-таки покажите!
Гоша, изумленно наблюдавший все это с верхней полки, мгновенно спрыгнул вниз и, подхалимски прихихикивая, начал показывать содержимое баулов. Лидия для порядку глянула багаж и лишь покачала головой, обнаружив под пластмассовым цветником промышленные залежи американских сигарет «Атлантис» и бутылки с национальной гордостью великороссов – водкой.
– А этот? – Таможенница кивнула на Юрия Арсеньевича, спавшего тем безмятежным алкогольным сном, после которого страшно болит голова и трясутся руки.
– А это профессор. Он книжки везет, – объяснил Джедай и кивнул на багажную нишу, откуда свешивались лямки огромной сумки.
Гоша, успевший вернуться на свою верхнюю полку, сделал Каракозину страшные глаза и даже крутанул пальцем у виска.
– Какие еще книжки? – удивилась таможенница.
– А вот – образец! – Джедай взял со столика и протянул ей «Перипатетиков».
– Боже, чем только люди не торгуют! Совсем народ дошел… – не по уставу вздохнула Лидия и, бросив на Рыцаря шальноватый взор, вышла из купе.
Следом за ней Гоша вытолкал и Джедая, предварительно сунув ему в руки сложенные в маленькие квадратики доллары. Тот вернулся минут через десять со следами помады на щеке и молча отдал сдачу.
– Смотри-ка, на пять долларов меньше взяла! – изумился Гоша.
– Любовь с первого взгляда! – поддел Башмаков. – Что же дальше будет?
– Ничего не будет, – вздохнул Каракозин и грустно уставился в окно.
Тем временем состав загнали в специальное депо и стали поднимать на домкратах, чтобы заменить колеса.
– А вы знаете, почему у нас железнодорожная колея шире? – спросил Башмаков.
– Кажется, царь Николай Первый так распорядился? – предположил разбуженный философ.
– Совершенно верно. Инженеры его спросили: будем как в европах дорогу строить или шире? А он им и ответил: «На хер шире?» Вот они и сделали почти на девять сантиметров шире…
– Всего-навсего? – удивился Башмаков.
– Я думаю, это просто исторический анекдот, – заметил Юрий Арсеньевич, облизывая пересохшие губы.
– Анекдот не анекдот, а птица-тройка навсегда обречена менять колеса, чтобы въехать в Европу! – Джедай глянул из снующих внизу железнодорожников.
– Пожалуй, – согласился философ. – Чаадаев сказал однажды: «…Мы никогда не будем, как они. Наша колея всегда будет шире…»
– И длиннее! – добавил сверху Гоша.
– Разумеется, – подтвердил профессор. – А как вы полагаете, у проводников есть пиво?
– Лучше чайком! – посоветовал Башмаков. – Сидите, я принесу.
Когда он воротился, неся в каждой руке по два стакана, спор в купе продолжался.
– А почему именно мы? – возмущался, свесившись с верхней полки, Гоша: после кодирования он стал страшно нетерпим к чужим мнениям.
– А почему они? – не соглашался Джедай.
– А почему мы должны делать колею уже?
– А почему они – шире?
– Может, нам еще на ихний алфавит перейти?
– Может, и перейти!
– По сути, – примирительно сказал философ, радостно отхлебнув чайку, – вы сейчас повторяете давний спор славянофилов и западников. Западники, фигурально говоря, считали:
