Слова в снегу: Книга о русских писателях - Алексей Поликовский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Время тлеть»[362].
Тут он, конечно, заговаривается. Как Толстой он не мог, да и как Гончаров – тоже. Тут Олеша, который гордился и даже кичился тем, что он писатель, да ещё какой – в упор не видит и даже близко не понимает того, о чём говорит. Толстой писал не «романы с действующими лицами», Толстой упорно, остервенело говорил правду людям и о людях, как он её понимал. У Олеши никакой правды не было, кроме той, какую литературе спускали из ЦК. Но в советской литературе писатель, который ждёт указаний из ЦК – плохой писатель, а хороший тот, кто носом чует завтрашнюю инструкцию.
Нигде никогда он не сказал, что понимает всё это, да, может быть, советский писатель Олеша этого и не понимал. Однажды, выпив, он позвонил Надежде Мандельштам «и долго плакался по телефону, что всё до чёрта надоело»[363]. Она – не советская, хотя всю жизнь провела в советской клетке, она глядит на него с иного ракурса, из другой системы, и видит его в холодном свете: «Одни, продаваясь, роняли слезу, как Олеша…»[364] Но у неё было право быть безжалостной, это право обеспечили ей её Ося и вся её жизнь травимой беглянки.
То, что составляет суть современного кино и так завораживает современного потребителя клипов – действие, нагнетание, разрядка – для Олеши в его последней книге значения не имело. Он рассказывает об акробатах, которые должны прыгнуть с высоченной мачты в канавку с водой, рассказывает про толпу, ждущую прыжка с тем же чувством, с которым древние римляне ждали боя гладиаторов, рассказывает, как прыгуны театрально обнимаются перед прыжком, как бы прощаясь в последний раз в жизни – детали, подробности, живая память – но нет ни действия, ни разрядки. У Олеши никто никуда не прыгнет. Прыжка не будет, он отрезан краем страницы и не входит в эпизод. Он не важен. Важно только чувство и ожидание. Чувство ожидания. Таким образом он нагнетает напряжение, которое не разряжается. Читатель покидает отрывок неудовлетворённым, так и не узнав главного.
Так у него всё время: идут на футбол, но самого футбола нет, говорит, что видел в степи зелёный луч, но и луча в рассказе нет. Пишет о времени, но главного о времени не говорит – главное скрыто умолчанием. Забвением? Мы не знаем.
Видимо, он сам не был уверен в том, что пишет и куда его ведут эти разрозненные куски воспоминаний, иначе откуда это: «Теперь я не даже могу провести прямой мысли – как явствует из этого отрывка»[365].
Часы-великаны у магазина Баржанского в старой, навсегда исчезнувшей Одессе недаром появляются два раза в его обрывках и осколках. Они были так велики, что мальчик Юра видел прыжок стрелки в следующую минуту. А усталый, мрачный человек с резким профилем, сорок лет спустя сидевший насупившись в какой-нибудь забегаловке на Пятницкой, думал о том, где та грань, после которой ребёнок делается взрослым, прошлое настоящим… где минута переходит в следующую минуту?
Окончив гимназию, он собирался поехать по Европе на велосипеде. Но внезапно мир взорвался Первой мировой войной. И он никуда не поехал. С этого момента его жизнь ему больше не принадлежала, её лепило время, а вернее, страшные люди во френчах и с тупыми лицами догматиков и палачей, но он так не думал, думать не мог, потому что думать так было невозможно, нельзя. Он принимал всё, всё с начала и до конца.
Жил как мог, сидел в кафе, ел, пил, говорил с женой Суок[366], молчал с женой Суок, участвовал в собраниях, подписывал, что нельзя было не подписать, писал, что нужно и во что верил – расстрелять как бешеных псов, раздавим троцкистскую гадину, как прекрасна сталинская конституция, как ужасен капиталистический мир, никогда в Америке мать не сможет купить эскимо ребёнку – и в конце концов уходил в себя, тонул в себе, в чём-то чёрном и глухом, протяжно-тоскливом, горестно-жалком. Бродящий по Москве Олеша, за двадцать лет не написавший ничего, чем мог бы гордиться, стал достопримечательностью города.
И в этом его молчании просачивается безумие. Почему глаз два, а смотрит на меня кто-то один? Я? Кто это – я?
«Ленин умер – ленинизм живёт», – это его строка. «Сталинская Конституция закрепила победы социалистической революции и все её великие завоевания. На основании Сталинской Конституции мы, граждане РСФСР, будем выбирать наших представителей в Верховный Совет»[367]. Тоже он. О матросе Железнякове, разогнавшем Учредительное собрание и убитом в момент, когда высунулся из бойницы бронепоезда и стрелял сразу из двух пистолетов в двух руках, он пишет с симпатией. Он был с ним знаком. «Молодость моей Советской Родины… всей душой коммунистом… против врагов новой жизни страны»[368], – эти и многие другие штамповки мы встречаем не в его газетных статьях, а в тех его заметках и отрывках, в той его внутренней книге, которую он писал в последние семь лет жизни.
Для Булгакова писание фельетонов в «Гудке» было мучением и несчастьем, а для Олеши писание фельетонов в «Гудке» (да к тому же стихотворных, под псевдонимом Зубило) было великой радостью, успехом и счастьем. Один хотел уйти из советской литературы (и ушёл в конце концов в своей последней тайной книге), другой не мыслил себя вне советской литературы, принимал её убожество за величие, хотел в советской литературе сделать писательскую карьеру, осуществить подъём на самый её верх. Но не смог, потому что был слишком сложен и тонок для всех этих совписов, ковавших нетленки о коммунистах в шестьсот страниц. И оттого мучился тоской и мыслями о том, что не сбылся.
В его огромном собрании воспоминаний, ощущений, сравнений, в огромном потоке памяти и впечатлений есть всё, от моря до неба, от цирка до футбола, от степи до города, от описаний маленьких одесских лавочек до описаний улиц Москвы, всё вызывается к жизни напряжением памяти – только ужас ада отсутствует.
Историку князю Дмитрию Мирскому Олеша однажды сказал, что «древнего мира не было», а тот в ответ огрел Олешу тростью по спине. Это Олеша вспомнил. Ещё вспомнил, как, помирившись, ели с Мирским цыплёнка и пили вино. Цыплёнка хорошо помнил и написал о нём, а куда делся князь – об этом ни слова. Князь Мирский умер на лагпункте под Магаданом.
Главное в его отрывках и фрагментах отсутствует, главного нет, ада нет, прожитое им время предстаёт состоящим из лирических зарисовок и эффектных метафор, и он гордится ими и любуется собой, таким сильным, таким большим писателем, который ещё всем им покажет. На книгу эту он ставил, это была его ставка в большой игре. Он не мыслил себе тайной литературы – книгу он собирался в один прекрасный день выставить на всеобщее обозрение, как своё рукотворное чудо, как гранёный алмаз своего мастерства.
Но когда он выпьет, когда бродит по улицам Москвы, воображая себя Данте и рассказывая знакомым, что он и о Данте когда-нибудь напишет книгу (не написал), – не видит ли он тринадцать фигур, которых вереницей и под конвоем ведут в грязный лубянский подвал?
Ведь у него такая сильная, такая хорошая память.
Нет, не видит, не помнит, не знает, никогда не знал, не понимает, о чём вы.
Ад – он разве неизвестно где? Ад – он разве у Данте? А не тут, в километре от высоких окон кафе «Националь», за которыми Олеша в тридцатые вальяжно сидел за чашкой кофе?
Ветер в лицо, шапка на лице, сны, тени и фигуры… «Мне вдруг начинает казаться, что я заснул и сплю, и вижу сон, и до сих пор я думаю, что с тех пор я не проснулся и эти многие годы, которые прошли с тех пор, – всё это мой сон»[369].
Писал для двух киностудий один сценарий – какая-нибудь из них купит! – но не купила ни одна. Денег не было, шёл по Пятницкой и думал, хватит ли на газеты, если купит двести грамм сахара. А когда деньги были, вёл жену в ресторан, где заказывал икру и коньяк, а на обратном пути домой, в Замоскворечье, по ночной Москве давал жене купюры,
