Кронштадт и Питер в 1917 году - Федор Раскольников

Несмотря на взаимную ненависть, он встретил нас с какой-то странной, покровительственной улыбкой. Мы потребовали освобождения наших арестованных товарищей. Он обещал, что это будет сделано, и тут же, со своей стороны, как контртребование выдвинул вопрос о разоружении находящихся на свободе кронштадтцев.

Мы с негодованием ответили, что об этом не может быть и речи. Тогда Богданов с притворно-участливым видом стал убеждать нас сдать оружие, так как если кронштадтцы станут возвращаться домой с винтовками в руках, то Петроградский Совет не может нести ответственности за безопасность их следования на пристань. Од намекнул на огромную ненависть к кронштадтцам среди некоторых частей гарнизона. Очевидно, он имел в виду только что прибывшие с фронта контрреволюционные полки. В виде компромисса Богданов предложил произвести сдачу оружия в присутствии представителей Петроградского Совета, дав гарантии, что после посадки кронштадтцев на пароход все оружие полностью будет возвращено.

Но это предложение, содержавшее в себе процедуру унизительной сдачи винтовок, также показалось нам неприемлемым. Мы могли согласиться только на то, что кронштадтцы до пристани пройдут по городу без оружия, которое они сложат на подводы и будут везти впереди себя. Богданов обещал дать ответ и ушел в соседнюю комнату, где происходило заседание пресловутой военной комиссии. Через несколько минут он вышел и заявил, что наши условия приняты.

Казалось, что вопрос разрешен и соглашение достигнуто. Не тут-то было. Едва мы успели заговорить с вошедшими в комнату товарищами Каменевым и Троцким, как нам передали, что кронштадтцев просят в военную комиссию. Мы вошли в комнату, где происходило заседание. Там стоял большой стол в форме буквы «П», накрытый казенным сукном, за которым сидели председатель комиссии меньшевик Либер и члены ее: Войтинский, Богданов, Суханов, а также еще несколько молодых людей в офицерской форме, фамилий которых я не знал. Либер, едва скрывая свой гнев, в официальной форме обратился к нам с требованием разоружения кронштадтцев. Мы сослались на заключенное Богдановым соглашение, на основании которого разоружение не предусматривалось. Но Либер, не обращая внимания на наши слова, в еще более категоричной форме повторил свое требование. Его темные глаза от нескрываемой злобы налились кровью. Мы хладнокровно ответили, что не имеем от своих товарищей полномочий на обсуждение вопроса об их разоружении и прежде всего обязаны спросить мнение тех, кого это касается.

Тогда Либер, весь корчась от судорожной ненависти к большевикам, заявил, что военная комиссия предъявляет нам ультиматум: к 10 часам утра завтрашнего дня сообщить наше решение. Мы, не дав никакого ответа, вышли в соседнюю комнату и приступили к обсуждению создавшегося положения с товарищами Каменевым и Троцким. Но едва мы успели начать повествование о наших злоключениях в инквизиторской военной комиссии, как нас снова пригласили вернуться, и Либер торжественно возвестил, что срок ультиматума сокращен: через два часа военная комиссия ждет нашего ответа. Мы с возмущением заявили протест и подчеркнули, что такая внезапная перемена срока является издевательством и ставит нас в условия физической невозможности опросить мнение кронштадтцев, размещенных в разных концах города.

Едва мы успели снова скрыться за дверью, как нас в третий раз пригласили в комиссию.

Тот же Либер, вместо прокурорского тона уже принявший тон палача, готового повесить свою жертву, кратко-сложно заявил нам, что срок ультиматума аннулируется вовсе и мы должны дать немедленный ответ. Тогда, еще раз заявив свой протест, мы с негодованием отвергли ультиматум и удалились.

Вся эта процедура, обставленная таинственностью и конспирацией секретного заседания, удушливая атмосфера безапелляционного суда, насыщенная смертельной ненавистью и глумлением над политическими врагами, напомнила мне средневековые судилища отцов-инквизиторов. Быстро менявшиеся решения производили такое впечатление, словно приговоры выносились под диктовку каких-то закулисных комбинаций. Очевидно, срок ультиматума уменьшался в прямой зависимости от увеличения прибывающих с фронта контрреволюционных войск. Меньшевистско-эсеровский ареопаг, вероятно, был связан исправным телефонным кабелем с военными штабами Временного правительства. Войтинский на наших глазах сносился по телефону с какой-то прибывшей частью.

Любопытно, что «новожизненец» Суханов, словно набрав в рот воды, сидел с угнетенным видом молчаливого, но страдающего праведника и умудрился в нашем присутствии не произнести ни одного слова.

Уйдя с заседания военной комиссии, мы возобновили наше совещание с Каменевым и Троцким. Последний посоветовал немедленно и тайком отправить кронштадтцев домой. Было принято решение разослать товарищей по казармам и предупредить кронштадтцев о готовящемся насильственном разоружении. Но, к счастью, большинство кронштадтцев уже благополучно успело уехать частью еще ночью, 4 июля, а в значительной степени 5 июля, после нашего посещения казарм и объявления конца демонстрации; остались только те, кто были размещены в доме Кшесинской и в Петропавловской крепости для охраны партийного помещения. Каменев и Троцкий уехали домой. Рошаль и я пошли в комнату пропусков за получением разрешения для ходьбы по городу.

Нам сперва в выдаче пропусков отказали под предлогом невозможности поручиться за нашу безопасность, но затем, после категорических настояний с нашей стороны, пропуска все-таки были выданы. Здесь, в комнате пропусков, мы снова увидели Суханова. Он стоял, прислонившись к высокой изразцовой печке, в позе мрачного раздумья, с выражением всей тягости мучительных и неразрешенных колебаний.

Зная межеумочную позицию, занятую им с первых дней революций, я все же уважал его за несомненный ум и за выдающуюся роль, которую он сыграл во время войны.

Он был один из немногих легальных журналистов, сумевший в период 1914–1916 гг. найти фарватер между цензурными рифами и выступить с сильными, содержательными статьями против войны. На этой почве, еще в начале 1916 г., я сошелся с Сухановым, и в те короткие промежутки, которые мне предоставляла военная служба, охотно встречался с ним.

Но сейчас, словно поставив крест на своем прошлом, Суханов действовал во вред революции. С упорством и настойчивостью Пенелопы он распускал все то, что ему удалось напрясть во время войны. Он с места в карьер желчно высказал несколько ядовито-жалобных интеллигентских упреков по поводу демонстрации и предупредил, что при выходе на улицу нас могут арестовать. О том же самом незадолго предупредила Рошаля Мария Спиридонова, а товарищи моряки, со своей стороны, рассказали, что казаки на Невском в течение всего дня усиленно разыскивали Рошаля и меня. Точно сокрушаясь о наших грехах, Суханов скорбно покачал головой. Семен, в ожидании ареста, попросил Суханова взять на сохранение револьвер.