Екатерина Воронина - Анатолий Рыбаков

– Ладно, приду, – сказала Катя.

Хотя пришли только Ермаковы и Катя, Дуся была счастлива. У нее свой дом, семья, она принимает гостей.

Она часто выходила на кухню. Возвращалась, внимательно прислушивалась к разговорам за столом, но ни во что не вмешивалась. Катя подумала, что в этом доме будет порядок.

– Ну как, Дуся, – спросила она, – перебрались на второй курс?

– Завтра объявят, кто перешел, кто нет. Я так думаю, что перешла.

– Правильно, – сказала Соня. – Надо идти вперед. Николай, смотрите, уже техник-механизатор. А через четыре года и ты.

– И тебе не мешало бы, – заметила Дуся.

– Нет! У меня университет на дому. Буду растить ребят.

– Соне незачем, – сказал Сутырин, – у нее десятилетка за спиной. А вот Дуся – другое дело.

– Это ты только на первых порах, – засмеялась Соня. – А как пойдут пеленки да распашонки, другое заговоришь.

– Он не заговорит, – поглядывая на Сутырина, сказала Дуся.

– Не заговорю, – ответил Сутырин.

Он улыбнулся, но улыбка его была грустной.

– Скучает по сыну, – шепнула Дуся Кате.

Сутырин почувствовал, что говорят о нём, и вопросительно посмотрел на женщин. Дуся громко сказала:

– Сначала трудно было. И то надо знать и это. Особенно математика замучила. Никак не давалась. Меня преподаватель и вовсе хотел отчислить. Спасибо, директор не позволил.

– Да уж как этого Леднева из пароходства шарахнули… – начал Николай.

Соня сделала Николаю знак, и он умолк.

Сразу оживившись, Катя заставила Дусю и Николая пересказать ей, что было на курсах, – и как Леднев вел себя, и что он говорил, и что говорили другие о нем. Ее радовало каждое хорошее слово о Ледневе, она смеялась и переспрашивала: «Неужели он так сказал? Правда?»

Она смотрела на Дусю и на Сутырина. Сумели же они все простить друг другу. Почему же она не может сделать первого шага? Ей ли считаться с тем, кто к кому должен первый прийти? Может быть, именно сейчас она нужна ему, так же, как и он нужен ей? Она представила себе их встречу. Он, наверное, еще больше постарел, поседел, с него слетели лоск и сановитость.

Ей захотелось говорить, смеяться. Она выпила сначала со всеми, потом отдельно с Соней и отдельно с Дусей и опять со всеми.

Соня с доброй, понимающей улыбкой смотрела на Катю, обняла ее, прижалась щекой. Катя почувствовала на своем лице ее слезы.

– Расстроились бабы! – с грубоватым сочувствием заметил Николай. – Первое у них дело – слезы лить… И ты хорош, – обратился он к Сергею, – тоже расчувствовался!

– Ладно, Николай, – краснея и улыбаясь, ответил Сутырин, – человек плачет и от горя и от радости.

Стараясь отвлечь всех, Дуся сказала:

– Тюлю нигде не могу на занавески достать. В прошлое воскресенье такой хороший тюль продавали на Горшечной, да налетели спекулянты, расхватали все.

– А вы из ситца сделайте, – посоветовала Катя. – Я себе сделала, и очень хорошо.

– Диван еще нужен, – продолжала Дуся, – шкаф, буфет. Видела я, буфеты продают. Верх стеклянный, а низ закрытый. Он тебе и буфет, и книжный шкаф, и места не занимает. Приходится экономить. На пустом месте жизнь начинаем. Еще хорошо – соседи порядочные попались, ни в чем не отказывают. Да уж зазорно одалживаться, с каждой мелочью беспокоить.

– В семье самое главное дети, – говорила между тем Соня. – И заботы с ними и беспокойства, а нельзя без них. То грипп, то бронхит, то простудился, то ушибся. Вася вон соседского мальчика побил – опять неприятность. В кого он такой драчливый, не пойму.

– Смотреть за детьми надо и наказывать, – заметил Николай, – у тебя уговоры да разговоры, вот и распустились дети.

– Взял бы и наказал, – возразила Соня, – а то ведь он что, – она повернулась к Кате, – вот поверишь, Катюша, что ребята натворят, все мне выговаривает, а им ни слова. Я виновата, будто и соседского мальчика побила и двойку принесла. А им ни слова! Хочет перед детьми хорошим быть, вот и валит все на мать. Мать, мол, плохая, а я хороший.

В двенадцатом часу Катя ушла от Дуси. Сутырин пошел проводить ее. На улице было по-весеннему тепло, оживленно. Кате не хотелось ехать в трамвае. Они шли по набережной пешком.

Сутырин шагал рядом с ней, неловко уступая дорогу встречным пешеходам.

– Ну как, Сергей Игнатьевич, – спросила Катя, – вы счастливы?

Он улыбнулся своей доброй улыбкой и ничего не ответил.

– Еще много трудного, – продолжала Катя. – Сын… Я не хочу осуждать Клару, но она человек ограниченный и жестокий, будет внушать ребенку про вас только плохое.

– Жалко мальчишку, – сказал Сутырин. – От всего этого дети страдают.

– Да. Но так получилось, и ничего теперь не поделаешь. Дуся – хорошая, умная женщина, и она вам поможет.

– Отдала бы его Клара, все было бы по-другому.

– Не отдаст.

– То-то и беда, – вздохнул Сутырин.

– Она все-таки мать, – сказала Катя.

Она остановилась у троллейбусной остановки.

– Ну что ж, желаю вам счастья, Сергей Игнатьевич, и вам, и Дусе, и вашему сыну.

Катя была уверена, что Леднев придет на открытие навигации.

Но Леднев не пришел.

Утром началось торжество. Отец, как и в прошлом году, отдавал рапорт. Теперь его принимал начальник пароходства Микулин.

Вслед за «Керчью» к причалам подошли «Татария» и «Киев». Навигация открылась.

К вечеру люки на «Керчи» были задраены. Шла погрузка автомашин. Поднятые кранами, они повисали в воздухе и плыли через участок, растопырив во все стороны колеса. Еще не совсем стемнело, но на теплоходе и на берегу зажгли огни. Все сразу окрасилось в мягкий, предвечерний свет, особенно ощутимый на реке с ее туманом и дальними звуками.

Причал наполнился людьми, пришедшими к отвалу теплохода.

Установили и укрепили последний автомобиль. Матросы убирали палубу. Радист включил радиолу, и звуки маршей поплыли над рекой.

Сутырин проходил то на теплоход, то в контору, торопясь закончить оформление документов. Мешая ему и следя за каждым его движением, у самого трапа стояла Дуся в низко опущенной на лоб, почти до самых глаз, черной косынке. Тут же, улыбаясь и ни во что не вмешиваясь, стояла Соня. На причале царило характерное для отвала оживление.

Наступил вечер. Яркие огни на противоположном берегу отражались и дрожали в воде.

Команда уже была на палубе. Капитан Воронин пожал руку Елисееву, Микулину, кивнул Кате и поднялся в рубку.

Раздались слова команды: «Убрать носовую, убрать кормовую!» Протяжный гудок повис в воздухе. Машина на мгновение смолкла, потом заработала снова. Теплоход тихо, боком отваливал от стенки порта, потом, набирая скорость, пошел вперед, к середине реки. Здесь он развернулся и, снова подав длинный прощальный гудок, пошел вниз. Оп уже чернел неясной, чуть отраженной в воде массой; только зеленый огонек на флагштоке был виден отчетливо. Но вот погас и он. Огни теплохода слились с огнями города. «Керчь» скрылась из глаз.

Катя прошла в конторку, нащупала выключатель и зажгла свет, потом сняла трубку и набрала номер. К телефону подошла Ирина.

– Здравствуйте, Ирина, – сказала Катя. – Это говорит Екатерина Ивановна.

– Ах, Екатерина Ивановна… Здравствуйте! Как вы живете?

– Спасибо, Ириночка, ничего. А как вы?

– Мы тоже ничего, – торопливо сказала Ирина. – Екатерина Ивановна, а почему вы не заходите?

– Работы много.

– Жалко… А знаете, папы нету, он в Москве.

– Да?

– Поехал за назначением. Его на Обь посылают, в Новосибирск.

– Давно он уехал?

– Только сегодня. Ну, буквально несколько часов назад.

– Вы не знаете, из Москвы он вернется или поедет прямо на место?

– Вот этого я не знаю, – сказала Ирина. – Я думаю, заедет сюда. А может быть, полетит в Новосибирск. Но он обязательно будет звонить из Москвы. Что ему передать?

– Да так, ничего особенного.

– Я передам, что вы звонили. Хорошо?

– Передайте.

– Хорошо, я передам, – торопливо говорила Ирина, как бы боясь, что Катя сейчас положит трубку и ей не удастся довести разговор до конца. – Я папе скажу. Я ему скажу, чтобы он прямо из Москвы позвонил вам. Хорошо?

– Скажите, что я жду его звонка.

Больше им нечего было сказать, но ни та, ни другая не положили трубки.

– Знаете, Екатерина Ивановна, – проговорила, наконец, Ирина, – я что-то хотела вам сказать и забыла. Очень важное… Да, так мы и не съездили с вами в Кадницы.

На мгновение Кате представился пустой дом, могила бабушки, незнакомые люди… И, несмотря на это, – всегда родная земля.

– Ничего, Ириночка, – сказала Катя, – мы еще съездим в Кадницы.

Москва-Горький

1951-1959