Иосиф Бродский глазами современников (1995-2006) - Валентина Полухина

который ознакомил тебя с Адриатикой и трамонтаной,

а потом упал бездыханный на мраморный пол…

Эти мысли приходят, когда слушаю божественный голос,

который врубал ты на полный напор в арендованном "вольво"

и который мне достался, когда ты осенью удрал отсюда —

так же как Roget's International Thesaurus, fourth edition,

который ты бешено листал во избежание истертого

переноса или чтобы найти неожиданную рифму на — ition.

Обо всем этом ты знаешь гораздо лучше меня: о песне и о музыке слов.

Решил я потревожить тебя совсем по другой причине: хочу

тебе рассказать о том, что случилось на следующий день

после того,

как в последний раз ты двинул свою руку в сторону сердца.

Ты, помнится, часто жаловался на то, что никогда не имел возможности

слушать ни Доницетти, ни Моцарта, когда бывал в Венеции:

в репертуаре был всегда Чайковский и Вагнер или какой-то французик,

хотя ты ехал туда каждый год, как только был свободен.

Знаешь, не поздно: на следующий день после того, как ты стал

своими поклонниками. С "La Fenice" случилось то же самое, что с тобой:

значит, вы находитесь теперь в тех же краях, ты и она: трюк Создателя,

который ты, как мне кажется, оценил бы. Но если я знаю тебя достаточно хорошо,

это для тебя не новость.[76]

Иосифу Бродскому

Как случилось, не знаю, что ты, Аполлон, в чьей воле

всё метафорами озвучить, жертвою пал амура

и влюбился, как мальчик, в Евтерпу в роли

Тоски или Лючии ди Ламмермор[77], а?

Может, всё из-за Гены, написавшем о Мише[78], однако

не успевшем свой труд завершить о великой сопрано[79]?

Или виной Вертумн, итальянский твой друг[80], — уж как он

познакомить тебя хотел с Адриатикой, трамонтаной! —

а потом вдруг рухнул на пол в ванной своей безвольно…

Эти мысли приходят, пока я слушаю принадлежащий провидцу

голос, звучавший прежде в твоем арендованном "вольво",

когда ты еще не пересек новую для тебя границу,

за которой ты ступишь ногой на гранит балтийский снова

на тот огромный словарь, на четвертое его изданье,

которое ты б изуродовал, дабы избежать дурного

анжамбемана, то ли в поисках свежей рифмы на — анье.

Твое знанье песен и музыки слов совершенней. Я беспокою

тебя по иной причине: случилось что-то

в день, когда ты в последний раз коснулся груди рукою;

что-то, о чем, полагаю, ты знал еще до ухода.

Помню твою досаду на то, что в Лагуне[81] ни разу

не заставал на афише Моцарта и Доницетти, —

Вагнер, Чайковский да чертов француз[82] представали глазу

во всякий приезд твой, а ездил ты часто, почему-то лишь эти.

Знаешь, еще не поздно: на следующий день, когда ты

стал своими поклонниками, "La Fenice"[83] дотла, всецело

прогорел, претерпев ту же участь, исчезая, огнем объятый…

Тебе бы понравилось! Впрочем, не удивлюсь, если ты уже

в курсе дела.[84]

30 января 1996

ЛЮДМИЛА ШТЕРН[85], 15 НОЯБРЯ 2003, БОСТОН

У вас было много знаменитых друзей и в России и в Америке. Считаете ли вы дружбу с Бродским значительным событием в вашей жизни?

Ну конечно, считаю. Если дружба с любым человеком продолжается около сорока лет, она непременно является значительным событием в жизни. Что касается "знаменитый", то Бродский им стал много лет спустя после нашего знакомства. В начале шестидесятых ни о какой знаменитости Иосифа не было и речи, он был совсем мальчиком, которого мы немножко опекали, подкармливали супом, утешали, когда он расстраивался, и с восторгом слушали его ранние стихи.

Это между прочим, вы когда-нибудь слышали такую кличку юного Бродского — "еврейский Пушкин"?

Кличку "еврейский Пушкин" никогда не слышала.

Что покоряло в Иосифе больше всего: его гениальность или его душевное величие, душевная прелесть?

Когда мы были молоды, мы своими душевными прелестями и душевным величием мало интересовались. Мы были уверены, что у нас у всех замечательные душевные качества и мы — самые лучшие, самые надежные, верные и близкие, и мы над этим не задумывались. Меня в Иосифе пленяло многое. Во-первых, он был очень красивый, это немаловажно. Кроме того, меня покоряла его абсолютная (сейчас легко говорить об этом, потому что это как бы известно по его жизни) независимость от обстоятельств, трудных обстоятельств, в которых он находился. Он был как тот кот, который живет сам по себе, что хочет, то и делает. Была в нем редкая для нашего поколения внутренняя свобода и раскрепощенность. Это загадка, как он умудрился быть свободным в тех обстоятельствах. Кроме того, он был несравненно талантливее своих друзей, которые были старше его и брали над ним шефство, — скажем, Рейн, Бобышев и Найман.

Я знаю это по себе и наблюдала за другими женщинами в восьмидесятых годах в Америке и позже в Европе, что его обаяние, его sex appeal были совершенно неотразимы. Вы лично это испытывали тогда, в юности? Другими словами, были ли вы чуточку влюблены в него?

Нет, абсолютно честно, нет. Я помню, однажды у нас была очередная вечеринка, и он сидел почему-то в передней, а я неслась мимо с тарелкой, и он меня схватил и посадил к себе на колени, и я сказала: "Извини, не чувствую ничего такого". Думаю, что и он никогда ничего "такого" ко мне не чувствовал. Как известно, его амплуа — это молчаливые загадочные блондинки, а не языкатые брюнетки в очках.

Да, но были и исключения.

Да, конечно, но я в них не попала. Помните стихотворение, посвященное Ларисе Каплан: "Вообще-то я люблю блондинок, / я, кажется, в душе брюнет / или начищенный ботинок / и светлого пятна в ней нет". Это на самом деле правда. Нет, я никогда не была в него влюблена. Сейчас, конечно, хотелось бы наврать что-нибудь романтическое, но нет, ничего "такого" не чувствовала и ничего "такого" между нами не было. Скорее у меня был комплекс заботливой еврейской мамаши. От этого он иногда приходил в ярость.

Доводилось ли вам присутствовать при публичных выступлениях Бродского? Вы мало пишете об этом в своей книге.

В Ленинграде присутствовала на многих. В Америке тоже, если он выступал в Бостоне или Нью-Йорке. Я в книге описываю только одно выступление в Ленинграде, на котором Куклин хлопнул дверью. Потому что с ним связана история нашего розыгрыша. Его выступления всегда были завораживающими и оказывали гипнотическое действие на слушателей. У меня довольно много записей его чтений. Есть видеокассета последнего его выступления в Бостоне, которое я организовала. Жалко, что в молодости не было у нас таких видеоигрушек. К тому же он часто читал у нас дома.

Любопытно, что никто из поэтов даже не пытался подражать его манере чтения.

Про поэтов я не знаю, но у него было и есть много имитаторов. Мой покойный друг Гена Шмаков, например. Хозяин "Русского самовара" Роман Каплан тоже потрясающе имитирует его манеру. Послушали бы вы "Речь о пролитом молоке".

Всеми ли принималась эта манера чтения? Или были среди поэтов и литераторов высмеивающие ее?

Среди поэтов не знаю, а просто среди слушателей очень даже были. Если человек не поддавался этой магии, этому гипнозу, то манера Бродского читать стихи могла восприниматься как еврейская заунывная молитва. Может ли молитва показаться смешной? Но для многих, и в том числе для меня, это было невероятное, почти физическое ощущение гипнотического внушения. Люди в транс входили. Впрочем, были и такие, которые смеялись и говорили: "Ну завыл".

Вам не кажется странным, что он никогда не менял эту манеру чтения?

Нет, не кажется. Более того, он раздражался, когда пытались читать его с качаловским выражением. Над Мишей Козаковым подтрунивал.

Я знаю, всякий раз, когда я организовывала его выступления в английских университетах, он говорил: "Валентина, прошу вас, никаких актеров и актрис. Пусть будет читать переводы какой-нибудь английский поэт или преподаватель".

Да, он терпеть не мог, когда его стихи исполняли актеры или актрисы. И его очень раздражали барды, которые пели его стихи под гитару.

Был ли Иосиф романтиком? Можно ли какой-либо период его творчества назвать романтическим?

Не могу назвать определенный период. Мне кажется, что романтической нитью пронизано все его творчество. Все стихи, посвященные Марине. И оборвалась эта нить стихотворением "Дорогая, я вышел сегодня из дому поздно вечером…"