Похищенная викингом - Кейтлин Крюс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Значит, ты ничего о ней не знаешь.
Она, казалось, не слушала его.
— Женщина может стать женой или просто наложницей. Добровольно или по принуждению, попав в рабство. Что бы с ней ни случилось, обязанности ее и жизнь, по сути, будут одинаковыми. Мужчинам нужно льстить и угождать. Поддерживать. Повиноваться и восхищаться. Я еще девочкой узнала, что моей матушке дозволено то, о чем не может и мечтать женщина. Но причина была не в том, что она сама этого хотела, а в том, что так было удобно ее мужу. Это устраивало ее брата, и он тоже позволял ей поступать как она хотела. Отец скончался, так и не успев выдать меня за соперника или врага, но дядя не терял времени, использовал меня по своему усмотрению. Мне оставалось только гадать, знала ли мама, что и ее силой мужчины пользовались?
— Жизнь сложна и коротка, дорогая, — зычно произнес Торбранд. — Большую часть своей я провел на войне. Там хорошо видно, кто силен, кто слаб, кто жив, кто мертв. Что еще? Мужчина должен брать все, что хочет получить, иначе сам станет жертвой. Так устроен мир. Надо уметь работать мечом, иначе тебя уничтожит тот, кто проворнее. — Он дернул плечом. — Я умею. И очень хорошо.
— Поздравляю, что у тебя есть выбор.
Торбранд пристально смотрел на ее хмурое лицо и кинжал в вытянутой руке. Грудь ее по-прежнему поднималась и опускалась довольно часто. В его голове мелькнула мысль, почему они разговаривают в такой позе, стоя лицом к лицу, ведь приятнее это делать лежа и без одежды. Так, по его мнению, лучше всего общаться с женщиной.
— Что тебя так возмущает? — спросил он и сразу покачал головой, видя, как вспыхнули глаза Эльфвины. — Я не желаю вновь слушать сказку о твоей семье и тяжкой судьбе. Вчера мы разговаривали в зале, я сказал, что женюсь на тебе, но ты была возмущена, скажи, почему?
Ее рука с кинжалом дрогнула. Казалось, на мгновение стихли все звуки в мире, слышно было лишь прерывистое дыхание. Потом с силой ударил холодный зимний ветер, ветки над головой зашевелились. В носу появился запах сырой земли, уже подтаявшей, от того чувствовалось в воздухе обещание скорого появления первой зелени.
— Ты должен был сразу признаться, что женишься на мне. — Глаза ее распахнулись и стали огромными, невероятно яркими. — Я считала себя твоей рабыней.
— Ты ошибалась, и это должно тебя радовать, не так ли? — сухо произнес он. — У тебя нет причин размахивать передо мной оружием.
— Ты должен был мне сказать, — повторила она с нажимом, и блеск ее глаз стал ярче прежнего. — Любой на моем месте так отреагировал бы, когда пытаются лишить последней надежды на свободу.
— Но разве я лишаю тебя надежды? — Изо всех сил он старался говорить спокойно, хотя готов был рычать от возмущения ее столь глупым поведением, этими словами, кинжалом, которым она пыталась ткнуть ему в лицо. А более того — необходимостью терпеть возбуждение и невозможность заключить ее в свои объятия. — Ты же сама признала, что у женщины нет выбора. Рабыня ли, жена, она всегда принадлежит кому-то. Почему не мне, раз ты, как утверждаешь, уже смирилась со своей долей.
Рука с кинжалом дернулась вперед.
— Между местом рабыни и жены есть разница!
— Не для тебя. У нас ведь уже есть опыт, — мрачно парировал он. — Если ты считала себя рабыней, должна понимать, что с тобой не обращались плохо. Поверь мне.
— Думаешь, это делает тебя лучше? Поверь и ты мне.
— Я скажу, что думаю. — Он сделал небольшой шаг, потом еще один, и встал так близко, что стоило сделать глубокий вдох — и кончик лезвия рассек бы ему кожу. Он смотрел на нее сверху вниз, каким-то чудом держа руки вдоль тела, тогда как единственным желанием было прикоснуться к ней, повалить на землю и показать, как им хорошо вместе, о чем она, похоже, забыла. — Ты предпочла бы быть моей рабыней?
Она вскрикнула и отпрянула.
— Нет же! Я предпочла бы, чтобы со мной не случалось того, что было. Для свободной женщины это позор!
Не обращая внимания на ее вспышку гнева, Торбранд продолжал:
— Но ты можешь радоваться, ведь это возможность, как ты и хотела, встать на путь мученичества. Разве это не благо для твоей христианской души? Принесение себя в жертву. Вечная борьба.
В ее золотистых глазах мелькало множество эмоций, он внимательно следил, как они менялись, хотя и не мог подобрать названия для каждой. Он подался вперед, и кончик лезвия коснулся туники.
— Неужели, Эльфвина, отдать себя северному чудищу так ужасно, что ты готова отказаться от жертвы? А ведь это и не жертва, и не страдание, верно? Как ни старайся, а отрицать чувства не получится. Отрицать то, чего ты по-настоящему хочешь.
Она побледнела и замерла.
— Ты не можешь знать, каковы мои желания.
— Могу. Ты хочешь меня, — прорычал он, и ей очень не понравилось, как кольнуло при этом сердце. И краска залила ее лицо до корней волос, подтверждая его правоту. Теперь отрицать бесполезно. — Однако одна мысль об этом — оскорбление для твоей мерсийской души. Ты предпочла бы страдания свадьбе со мной, жизни под моей защитой. О боги, ты предпочла бы оставаться рядом со мной в кандалах.
— Я не выбирала свой путь, и кандалы не выбираю, — промолвила Эльфвина, но по ее лицу было видно, какое сильное впечатление произвели на нее его слова. Рука ее ослабла, кинжал опустился. — Но ты ведь женишься на мне в любом случае, так же как и сделал меня своей женщиной — не давая мне право выбора.
— Разве не давая? А как же первая ночь, которую мы провели вместе в шатре?
— О, да, хороший выбор. Голодные волки, убийцы, поджидающие за поворотом… или ты. Торбранд рассмеялся.
— И все же выбор. Он есть всегда. Ты же хочешь выбирать из приятных тебе вариантов, а надо из того, что предоставляют нам боги. Лучше прими это сразу, нравится тебе или нет. Ни один из тех, что они дают тебе, не грозит лишением жизни, не всем так везет, помни.
— Мне стоило бы рискнуть и выбрать волков, — бросила она ему прямо в лицо. — С ними определенно договориться было бы легче, чем с тобой.
Торбранд склонился к самому ее лицу. Улыбка потухла, будто ее и не было.
— Тебе никуда от меня не деться, Эльфвина,
