Рассказы прошлого лета - Эдуард Шим

Аришка заинтересованно приподнялась:

— А потом?

— Потом поставлю их на окно. У меня такое большое окно дома есть.

— А потом?

— Ну, будут стоять и цвести. До самой зимы.

— А потом?

— Суп с котом, — сказал Павел Петрович. — Одевайся; где твое платье?

К Аришкиной даче они подошли с другой стороны, и Павел Петрович сначала не узнал ее. Вокруг дачи не было никакой ограды, даже низенького штакетника, — просто росли кусты жимолости, между которыми можно было легко пролезть, стоило только раздвинуть ветки.

Там, где полагалось быть калитке или воротам, стоял вкопанный в землю тонкий столбик. На нем висела жестяная табличка с номером и качался на гвоздике школьный клеенчатый портфель, вероятно заменявший почтовый ящик. Молодая женщина вынимала из портфеля газеты.

— Мам!.. — закричала издали Аришка. — Тут дяденька за цветами!

— Простите, пожалуйста, — застеснявшись, Павел Петрович для чего-то подергал застежку на портфеле. — Вы хозяйка дачи?

Женщина была очень похожа на Аришку, с такими же прямыми белыми волосами, загорелая, худенькая, и смотрела с такой же детской доверчивостью.

— Нет, — сказала она и улыбнулась. — Мы тут все только живем… Ну, жильцы. Дачники.

— А хозяев что, нету дома?

— Это заводская дача. Ну, общая.

— Простите, — Павел Петрович растерянно огляделся и показал рукой: — Ну а вот это все… цветы, земляника, смородина… Это же кто-нибудь сажал, кто-нибудь ухаживает? Сторож какой-нибудь?

— Не знаю, — сказала женщина. — Сторожа нет. Мы вот тут поливали, когда жарко было. А так, чтобы специально, — никого нет.

— Но мы еще землю копали! — напомнила Аришка. — Мам, ну скажи, мам!.. Когда коза приходила и вон там грядку съела. А мы опять посадили.

— Подожди, дочка, не мешай.

— Я некоторым образом цветовод, — нахмурясь и покраснев, сказал Павел Петрович. — Очень люблю цветы и развожу их. И я, признаться, хотел позаимствовать несколько экземпляров гвоздики. Для коллекции. Только не знаю, у кого же теперь спрашивать?

— Господи, да вы просто возьмите! — женщина улыбнулась. — Разве жалко? Тем более, что для коллекции. У нас многие берут просто так.

— Я хотел не сегодня, недели через две.

— Все равно, — сказала женщина. — Приходите, когда захочется. Если мы уедем, другие жильцы вам дадут.

— А уцелеют цветы до тех пор?

— Что вы, там же много! — нараспев сказала женщина, в точности повторив Аришкину интонацию.

Павел Петрович собирался попросить, чтоб гвоздику сберегли, не давали рвать посторонним людям, но теперь отчего-то раздумал. Он простился и ушел, чувствуя непонятное раздражение, почти обиду.

На другой день опять прибежала Аришка, позвала его купаться, но он отказался и все последующие дни разговаривал с ней хмуро, сухо, не замечая или не желая замечать ее удивленных, растерянных глаз.

Он больше не появлялся на соседнем участке, а к забору подходил лишь затем, чтоб проверить, много ли цветов осталось.

Заросли гвоздики редели, но, странное дело, Павлу Петровичу не было жалко. Он ощущал даже какое-то удовлетворение, Когда видел, что удивительный белый сугроб делается все меньше и меньше, словно и впрямь тает на солнце.

Накануне отъезда, вечером, Павел Петрович раздобыл крепкую картонную коробку, взял у садовника лопату и отправился за гвоздикой.

На соседнем участке было пусто, дача стояла закрытой. Может быть, Аришка с матерью куда-то ушли, а может быть, выехали совсем — Павел Петрович не стал узнавать. Встречаться с соседями он не хотел, а спрашивать разрешения все равно не требовалось.

Он выкопал несколько самых красивых кустиков, уложил в коробку, обвязал сверху газетами. Начал было заравнивать ямы на клумбе, но усмехнулся и оставил все как есть.

А утром, оживленный и повеселевший, он ждал на перроне электричку, с облегчением покидая места, так и не ставшие близкими, но уже успевшие надоесть. И оттого, что этот дачный поселок, сосны, море опять сделались для него чужими, далекими, он с особенным удовольствием думал о предстоящей дороге, о своей комнате, о цветах на окне, вероятно соскучившихся по хозяйским рукам.

Электричка подкатила к перрону необычно пестрая, шумная, набитая битком. Почти все ехали с вещами, было много детей, — каникулы кончались, школьники возвращались в город.

Павел Петрович едва втиснулся в вагон со своими чемоданами и коробкой; стал поближе к окну, где потягивало ветерком. Когда он огляделся, у него зарябило в глазах — почти все пассажиры ехали с громадными букетами цветов. Собранные наспех, растрепанные, эти букеты лежали где попало — и на багажных сетках, и на свернутых матрасах, и на мешках между скамьями, — и казалось, что на какой-то станции вагон просто забросали охапками цветов.

На ближней скамейке сидела девочка. Павел Петрович едва не принял ее за Аришку. Ошибиться было нетрудно: на коленях у девочки лежал ворох белых гвоздик, чуть привядших, но все-таки сияющих, чистых, сохранивших свой искристый снежный блеск. Павел Петрович хотел заговорить с девочкой, но потом заметил такую же гвоздику и в других букетах. Оказывается, эти цветы не были здесь редкостью… На какой-то миг он огорчился, а затем хорошее настроение быстро вернулось, и всю дорогу он ехал с улыбкой на лице.

Поезд раскачивался, гремел на мостиках, солнечная рябь наискось пролетала по стенам, ветром трепало восковые колокола гладиолусов, тяжелые шапки георгин, зеленые кубышки мака с полуоблетевшими лепестками. А Павел Петрович смотрел на эти цветы и думал, что сегодня они кого-то еще порадуют, кому-то пригодятся, но завтра окажутся выброшенными в мусорное ведро. А его собственным цветам, тщательно упакованным, полузадушенным, запертым в тесной коробке, все-таки предстояло долго существовать на свете, и он радовался этому.

Земля

Из рябиново-красных гранитных скал был сложен этот берег, и чтобы пробить в нем ямы, они взяли два стальных лома.

Им приходилось уже долбить берег, когда месяц назад умер дед. Но тогда им требовалась только одна яма — узкая, длинная и не очень глубокая. Мертвецы просят мало места.

Живые берут места больше. И теперь им нужен был десяток широких и круглых ям, в которых могли бы разрастись корни.

Сталь уставала от этой работы. Концы ломиков незаметно расслаивались, загибаясь тонкими, как бумага, лепестками.

— Гляди-ка, — удивился отец. — Сдает, а? Образец твердости, чтоб ему скиснуть…

Он бил в камень яростно и весело — ухал, рычал, вздувались жилы на волосатых ручищах, рубаха разодрана, лицо в пятнах крови от мелких осколков…

Шестнадцатилетний Андрей не мог угнаться за ним, часто просил передышки. Отец соглашался не сразу — оторваться не мог, — бурчал недовольно:

— Слаба-ак! За обедом — мужик, за работой — мальчик…

Затем, присев на край ямы, он утирал подолом рубахи лицо, удовлетворенно осматривался. Наверное, ему до смерти нравилось глядеть на эту скалу, развороченную собственными руками. Он широко ухмылялся, в глазах прыгали грешные огоньки:

— Ладно… Авось народит матерь еще парочку-другую сыновей, тогда вдрызг эту горушку раскатаем!

В такие минуты Андрею почти верилось, что у них на скале вырастет сад. Иной человек никогда не добился бы, — нужны дикая силища и упрямство. А отцу их не занимать… И еще у него есть странное свойство: чем тяжелее работа, тем злее делается на нее отец, — словно пьянеет от азарта…

Изо дня в день трудились они на берегу, пока, наконец, не осталось продолбить две последних ямы.

— Я их сам доконаю! — сказал отец. — Начинай землю возить. К носу грузи больше, на корму — меньше, как я показывал… Валяй.

Андрей медленно опустил ломик. Он знал, что отец поступит именно так — пошлет его возить землю в одиночку. Андрей знал это, но все-таки вздрогнул и растерялся, потому что бессознательно ждал совсем другого. А отец, конечно же, понимал и его страх, и его растерянность, и даже те мысли, в которых сам Андрей не отдавал себе отчета. И не пошел на уступку.

Прищурясь, Андрей посмотрел на противоположный берег, сказал медленно:

— Верховки, наверно, не будет…

Отец спросил, не оборачиваясь:

— А если и будет?

— Да н-нет, я ничего…

— Понятно.

Хрустя битой щебенкой, Андрей прошел по дорожке к дому, взял в сараюхе грубое, топором вытесанное весло.

Две долбленые лодки были привязаны под скалой, похлюпывая, терлись поцарапанными, в трещинках боками. Андрей выбрал себе лодку поменьше, осторожно, прикусив губу, влез на корму и отпихнулся веслом.

Землю надо было брать на другом берегу озера, на бывшем пожарище. Андрей подумал, что вернется лишь к сумеркам. И то, если не помешает верховка.

Пока ничто не сулило ее.