Очевидец Нюрнберга - Рихард Зонненфельдт

Я спросил, что сталось с Паннвицем, моим мучителем в старших классах. Он исчез без следа, ответили мне. Дочь нашего пекаря, моя ровесница, вспомнила, как Паннвиц то и дело требовал от ее отца повесить объявление «Евреям вход воспрещен» в витрине его булочной. Ее отец отказался, а тогда это был смелый поступок, и после этого Паннвиц все время выпрашивал у него бесплатно сахарного печенья. Какой некролог!

Потом кто-то спросил, где я был 17 марта 1945 года. В тот день моя военная часть разнесла в пыль немецкий город, после того как фанатичные эсэсовцы отказались сдаться.

— За что? Почему уничтожили этот город? А за что бились эсэсовцы? Что вам оставил Гитлер, кроме поражения и стыда?

Многие качали головами и закатывали глаза.

Когда встреча подошла к концу, я почувствовал, что мы как бы заново познакомились, хотя, возможно, неясности еще оставались. Не только евреи почти бесследно исчезли из Гарделегена, но и нацисты!

После встречи Гизела спросила меня, понял ли я, почему меня спросили о 17 марта 1945 года. Нет, не понял. В этот день, сказала она мне, американцы сбросили бомбы на гарделегенскую церковь и погибло больше дюжины человек. Десятки лет ходили слухи, что именно я сбросил эти бомбы.

Может быть, один из наших самолетов спросил бомбы, просто чтобы разгрузиться, перед тем как вернуться на базу, или, может быть, самолет подбила зенитная пушка. Гарделеген не стоил того, чтобы его бомбардировать! И какая нелепость думать, что я бы стал его бомбардировать, даже если бы мог. Я не испытывал ненависти к обычным немцам в 1945 году и не желал никакой мести.

Празднование восьмисотлетней годовщины Гарделегена должно было начаться на следующее утро. Причиной нашего визита было желание моей жены и детей посмотреть на то место, где я вырос. Это мы уже сделали и хотели уехать. Встреча с кем-то из тех добрых людей, которые помогали моим родителям, была приятным дополнением, как и то, что мы стояли перед толпой гарделегенцев свободными американскими гражданами. Мы с удивлением увидели себя на первых полосах местных газет, купили несколько экземпляров и уехали.

Из Гарделегена мы поехали в Берлин, где остановились в отеле «Кемпински» через улицу от синагоги, куда время от времени мой дед ходил на службу. Также недалеко от отеля было то место, где жили мои дяди Ганс и Фриц; к нашему удивлению, их многоквартирный дом еще стоял. Кондитерская лавочка под эстакадой с электрической железной дорогой, где мой дед покупал для меня разноцветную обсыпку, тоже чудесным образом сохранилась после разрушения Берлина. Я пошел на Клопшток-штрассе, где стоял дом моего деда и бабушки, но его сменил новый.

Вернувшись домой, я получил много писем с гарделегенским штампом от людей, которые выражали сожаление и раскаяние, что не смогли сделать что-то большее для моих родителей, когда те оказались в беде. Гизела написала мне, что после встречи в церковном центре пожилые люди стали рассказывать о нацистских временах. «Ваш визит откупорил бутылку с воспоминаниями», — сказала она.

На обратном пути и позднее в США я не мог выкинуть из головы Гизелу Бунге. Она поступала так, как требовала от нее совесть. Я уговорил сына Майкла и брата Хэла вместе со мной собрать для нее средства на издание книги о еврейских семействах города, чтобы каждому будущему одиннадцатикласснику вручили по экземпляру для изучения и обсуждения.

После поездки в Гарделеген мой сын Майкл, спонсор университета Бен-Гуриона в Израиле, в честь Гизелы оплатил место в университетской аудитории, которая носит имя его дочери. Мне очень хотелось почтить Гизелу в нашей среде. Зная, что она отказалась принять высокие знаки отличия от немецкого правительства за свою работу, я попросил университет Бен-Гуриона повесить у себя табличку с именем Гизелы. Теперь она почитается в Израиле праведной немкой среди Зонненфельдтов и их родственников Голдманов. Этот знак уважения Гизела приняла с радостью.

Потом я вернулся в Гарделеген два года спустя, 9 ноября 1998 года. На этот раз я был почетным гостем на шестидесятой годовщине «Хрустальной ночи». Вместе со мной приехали моя дочь Энн и племянник Уолтер Зонненфельдт, чтобы посмотреть, где выросли их отцы.

Нас встретила Лотти Беренс, которую я видел в последний раз, когда мне было пятнадцать, а ей двенадцать, шестьдесят лет назад. Я с удивлением увидел женщину с прямой осанкой, молодую для своих лет, с поразительными голубыми глазами и улыбкой, которая сразу напомнила мне о ее матери и о самой Лотти, когда она была девочкой. В концлагере Лотти потеряла большие пальцы ног, но в ее специально подобранных туфлях это было незаметно. Мы обнялись и расплакались.

Лотти приехала из Австралии, а мы из Америки, чтобы участвовать в открытии выставки фотографий, посвященной истории семей Зонненфельдт и Беренс.

«Я рад быть здесь среди родных и друзей, — сказал я. — Я предлагаю всем вспомнить жертв нацизма и дать нерушимую клятву никогда не мириться с религиозными предрассудками, расовой дискриминацией и авторитаризмом. Для меня человеческое братство — более великая общность, чем любая религиозная, этническая, политическая или национальная группировка. Я прошу вас вступить в него вместе со мной».

Кто-то сказал «аминь». Лотти ничего не сказала. Ей не хотелось открывать сундук, в котором она хранила свои ужасные воспоминания. Ее присутствие было примером того примирительного духа, который не хочет увековечивать ненависть, но и не желает прощать то, что нельзя простить. Так мы стояли среди жителей Гарделегена, где были затравлены и погибли ее отец и мать и остальные взрослые евреи, кроме моих родителей.

В этот наш приезд Шульце из Йерхеля пригласили нас к себе на праздничный обед. Я вспомнил их соломенную крышу, цветочный садик впереди и примитивный хлев для быка, коровы и свиньи, все под одной крышей с людьми. Шестьдесят лет спустя все изменилось. У Фрица, сына, была машина, в недавно покрашенном коттедже были сверкающие окна с кружевными занавесками, красивая крыша с красной черепицей, а у свиньи, кроликов и кур было отдельное помещение. В доме была современная кухня и ванная, телевизор и центральное отопление. Все это, сказали они мне, появилось у них уже после того, как объединение Германии положило конец сорокапятилетнему коммунистическому режиму. С наступлением настоящей демократии жизнь в Восточной Германии улучшилась. Жена хозяина Элизабет приготовила чудесный пир из традиционных блюд Альтмарка, и мы сели есть и вспоминать. Это воссоединение с семьей, старшее поколение которой рисковало многим, чтобы помочь моим родителям, согревало мне душу.

Я стал чаще ездить в Германию. 9 ноября 1999 года, всего через год, я вместе с американской делегацией приехал в Берлин на празднование десятой годовщины падения Берлинской стены. Мемориальный обед состоялся на вилле на Шваненвердере, острове на Ванзе, популярном курорте под Берлином, куда летом 1938 года я подростком ездил со своей подружкой Фрици. Меня попросили выступить перед собравшимися гостями. В тот день я почувствовал, что новое поколение немцев, казалось, решительно настроено влиться в ряды остального свободного мира, разделяя его ценности, а не нападая на них.

Потом я вернулся в Гарделеген. В этот раз я отправился на встречу с одиннадцатиклассниками. Как же сильно отличался наш разговор от первого, трехлетней давности, с гарделегенскими старшеклассниками. Мы собрались после уроков, и зал со стоячими местами нашелся только в городской библиотеке. Эти школьники были похожи на американских старшеклассников. Синие джинсы, хвостики, пирсинг в ушах и носу, татуировки, девушки в лифчиках и без, юноши с ирокезами. Учителя в неофициальной одежде, немыслимой в мои дни. Когда Гизела Бунге представила меня, я спросил:

— Кто здесь говорит по-английски?

И все подняли руки. Вот это да! Тогда я спросил:

— А кто был за границей?

И все снова подняли руки! В списке оказались Париж, Лондон, Мадрид, Италия и даже Америка.

Одна девушка спросила:

— Что вы чувствовали, когда были американским солдатом и убивали немецких солдат, ваших соотечественников?

— Не забывай, — сказал я, — нацистская Германия выгнала меня, еврея. Я не совершил никаких преступлений, но у меня отняли гражданство, даже хотя мои предки были немцами в течение нескольких веков, так же как и твои. Не я, а нацисты решили, что я враг. Твоим дедушкам и бабушкам сказали, что такие, как я, евреи — недочеловеки, недостойные жизни. Будучи американским солдатом, я сражался за демократию и права человека для всех, в том числе и для тебя. Вот ради чего я рисковал жизнью, и я чувствовал, что поступаю правильно. А ты знаешь, за что сражались твои деды, за что их заставили сражаться? Ради чего они рисковали жизнью?

Ответа не было.

— Я убивал немецких солдат не потому, что ненавидел их, но потому, что я воевал и не мог иначе.