Везунчик - Виктор Бычков

– Да-а, дела-а! – Щербичу было неприятно чувствовать себя простофилей, мальчишкой, которого обвели вокруг пальца. – Кто б мог подумать? – как бы оправдывался перед присутствующими.

– Я давно догадывался, что твой помощник не так прост, как кажется, – Прибытков вмешался в разговор, потирая руки. – Помнишь, я тебе говорил, что Петька Сидоркин не простит смерти своей семьи?

– Ну, припоминаю, дядя Кирюша, – Антон с интересом уставился на товарища.

– Не нукай, не запряг. Я это к тому, что в людях надо хоть маломало разбираться, дорогой Антон. Скажи спасибо, что не прикончил тебя втихаря Василий Петрович Худолей.

– А почему, как думаешь? – Антону и самому захотелось узнать, почему его не убрал Васька, ведь он мог это сделать в любой момент и наверняка.

– Заказа не было, вот и все, – просто ответил Кирюша. – А мелюзга сама, самостоятельно покушалась на тебя. Вот поэтому ты и сидишь передо мной. До поры до времени ты был нужен живым, что бы за твоей спиной делать то, что нужно партизанам. Вот так то вот, Антон Степанович! – улыбнулся, похлопал его по плечу. – Не расстраивайся, это жизнь.

Под комендатуру срочно оборудовали здание правления колхоза, обносили колючей проволокой, ставили сторожевые вышки, укрепляли их мешками с песком. Солдаты располагались по хатам, предварительно выгнав из них хозяев. Ежедневно в Слободу выезжали на сутки усиленные бронемашинами патрульные наряды. Борки тоже патрулировали немецкие мотоциклисты, за околицей, вдоль речки выставляли засады, а вокруг комендатуры еще и вырыли окопы. С восьми часов вечера наступал комендантский час, а ближе к зиме обещали сделать его с восемнадцати часов.

Антон пригласил в свой дом Прибыткова, а его жена тетя Дарья пришла жить к Фекле. На семейном совете решили, что женщинам одним будет спокойней, да и безопасней. Помня покушения на Антона, посчитали, что рисковать жизнями молодиц не стоит.

Глава семнадцатая

Стоял август, над деревней висел тяжелый запах гниющих в садах яблок. Они не были нужны ни кому. Да и у Антона пропало желание предъявлять свои права и на сад, и на винзавод, на землю. Он даже не заметил, когда произошли в нем такие перемены, что заставило вдруг посмотреть на себя, на окружающих, на свое место в этом мире по-другому, не так, как думал и мечтал в начале войны. Нет, тяга к богатству, к власти – они остались, только способ достижения их становился чуть-чуть другим. Возможно, повлиял плен, когда смерть была осязаемой, а может и еще что-то, но не стал разбираться, ворошить свою душу, искать причины. Важно, что он живой, здоровый, он везунчик, и этим все сказано! А что будет впереди – там увидим.

На площадь согнали всех жителей деревни, потребовав выстроиться в шеренгу семьями. На взгляд, на глазок Антон определил, что сильно, очень сильно поредело население Борков. Еще зимой, когда казнили семью Петраковых, было как минимум в два раза больше людей. Сейчас многие дома стояли заколоченными, и где их хозяева – можно было только догадываться.

На этот раз комендант не стал что-либо говорить, а сразу приказал Антону вывести из строя те семьи, чьи родственники находились в партизанах.

Понурив головы, поникшие, стояли перед ним его земляки-односельчане. Где-то глубоко шевельнулось какое-то чувство жалости к ним, сострадания, но развиться, выйти наружу не позволил, вспомнил себя со связанными руками, потом в землянке перед Лосевым, побег, болото, и уверенно указал следующим за ним троим немецким солдатам на семью Марии Васильевны Козловой, что стояла вначале строя. Маленького Витю женщина держала на руках, пятилетний Гриша уцепился матери в ногу, из-подлобья смотрел на Антона. Это их Вова ранил Щербича по весне, и неизвестно, где старший сын и где муж у Марии.

Солдаты бесцеремонно выдернули женщину из толпы, она не удержалась на ногах, упала, уронив маленького сына на землю. К ней тут же бросились другие солдаты, поволокли в центр площади и бросили. Гриша подхватил орущего братика, опустился с ним около мамы.

Потом были Скворцовы – мать с пятнадцатилетней дочерью и четырьмя внуками от трех до семи лет. Потом Кулешовы, потом еще и еще называл и указывал Антон людей, и их выстраивали по центру площади.

Перед Лосевой Щербич остановился, замешкался: рядом с тетей Верой, тесно прижавшись к ней, стояла его мать все в той же телогрейке, повязанная все тем же темно-коричневым платком. Лицо осталось родным, маминым, а глаза нет, не ее – отрешенные, злые, чужие.

– Мама! – Антон наклонился к ней, сделал попытку приблизиться, дотронуться до нее, но она тут же отпрянула, закрылась руками, спряталась за спину тети Веры.

– Не тронь ее, христопродавец! – без команды Лосева сделала несколько шагов вперед, за ней последовала и мама.

Решение пришло мгновенно.

– Стань обратно, дура! – сквозь зубы процедил полицай и силой вернул женщину на прежнее место. – Умереть всегда успеешь! За матерью смотри, тетя Вера, – сказал уже без прежней злости.

Краем глаза успел заметить, что за этой сценой пристально наблюдает майор Вернер, но в последний момент вдруг отвернулся. Антон молча и с благодарностью оценил поступок начальника.

Когда к площади подошли крытые брезентом машины, в строю оставалось не более сорока человек, и то были старики и дети. Остальных под всеобщий плач и крики загружали в машины, грубо забрасывая туда немощных и слабых.

– Позвольте поинтересоваться, господин майор, – Антон осмелился спросить у коменданта. – Куда их, если не секрет?

– Какая может быть тайна, Антон Степанович, – похлопывая перчатками по голенищам блестящих сапог, Вернер наблюдал за погрузкой. – Семьи бандитов изолируем от общества. Мы – нация гуманная, нация гуманистов. Хотя и часто страдаем от благих намерений, но ничего поделать не можем. Это наши принципы! Твоих земляков отвезут в специальное место под Пинском. Называется лагерем исправительных работ. Вот так, мой друг!

А немецкие войска продолжали прибывать и прибывать в район, потом расползались по деревням, где наиболее сильно партизанское движение. Борки с сожженной Слободой, Рунь, Пустошка были как раз теми местами, где партизаны наиболее вольготно чувствовали себя. Уже вырубили лес по обе стороны железной дороги на двести метров в ширину на протяжении всех путей аж до областного центра, а поезда по-прежнему взлетали на воздух. Несколько раз и Антон с Кирюшей были в патруле на железке, то проходили пешком, то на дрезине охраняли свой участок, и, слава Богу, все обошлось, на их дежурстве так ни чего и не случилось. А вот на других – ужас! Бывали случаи, что исчезали патрули в полном составе, и по сей день о них ни слуху, ни духу. И эшелоны по-прежнему взрываются. Говорят, что за всю весну немцы так ни разу и не смогли зайти в Пустошку: Лосев со своими бандитами даже посевную там провели, часть колхозных полей засеяли. Видно, твердо верят в свою победу. Ну-ну! Грозилась мышка кошку съесть, а что получилось? Так и тут.

Такую беседу вели между собой два полицая – Щербич с Прибытковым. Они сидели у палисадника на лавочке, Кирюша курил, а Антон находился рядом за компанию, любовался вечерней деревней. Правда, любоваться то особо было нечем: большинство домов так и стоят пустыми, некоторые – с заколоченными окнами.

А партизанские хаты те вообще брошены на произвол судьбы: как увезли их хозяев в концлагерь, так и остались с неприбранной едой и посудой на столе. Домой даже за вещами не пустили, схватили, в чем пришли на площадь.

– Ты видел гнездо аистов на липе, что у дома моего растет? – Прибытков обернулся к товарищу.

– Конечно, дядя Кирюша. С чего это ты о нем вспомнил? – Антон, сощурив глаза от заходящего солнца, наблюдал, как парили молодняк и старые аисты над деревней. – Я в детстве знаешь, как им завидовал?! О! Даже сейчас хочется взлететь, пристроиться к ним, и парить, парить над землей, а еще лучше – улететь куда-нибудь, где нет войны, нет партизан и немцев. Только я и Фекла, и еще – наш ребеночек. А, дядя Кирюша, каково?

– Не трави душу, Антон, вижу, и тебя война сломала. А гнездо у нас сгорело, полагаю, огонь от дома перекинулся и на него, – старик тяжело вздохнул, сгорбился, нахохлился, стал меньше ростом. – Жаль, плохая примета, знать, и моя смерть рядом ходит, – закончил скорбным голосом.

– Ты что говоришь? – Антона неприятно поразили слова старшего товарища, особенно его тон. – Не хорони себя раньше времени, зачем смерть призываешь?

– А, все едино, – безразлично взмахнул рукой, втоптал в землю окурок. – К тому оно и идет, Антон Степанович, к тому.

Старик замолчал, наклонившись вперед, уперев локти в колени, положив голову на руки, молча смотрел на дорогу, о чем-то думал.

По улице проехали немцы на мотоцикле, серая пыль повисла в воздухе, подсвеченная последними лучами, долго не опускалась на землю. Кое-где по углам уже начала собираться темнота, деревня замирала перед очередной военной ночью.