Алая линия - Яков Свет

Да, то был счастливый день, но, увы, единственный. Лисабонс-кие ученые мужи истомили дона Дуарте мелочными придирками, они, ехидно ухмыляясь, заставляли его перечеркивать и переписывать целые главы. Право, куда лучше было бы, если эти чернильные души били бы его на китайский манер по пяткам бамбуковыми палками или вытягивали бы ему кости и жилы на злой дыбе. Пять лет продолжалась эта адская пытка, а затем ослейший из всех ученых ослов сказал ему:

– Не вижу смысла в ваших писаниях, сеньор Пашеко. Господь не сподобил вас даром сочинителя, перо ваше не резво, и вдобавок чую я в вашей книге душок ереси: восхваляете вы мавров и язычников, а заслуги нашей португальской нации умаляете и принижаете.

И захватанную чужими пальцами, истерзанную бесчисленными пометками рукопись дона Дуарте отправили в холодные и сырые подземелья Дома Индии. Не было у дона Дуарте сыновей, но, должно быть, так же мучился бы он, если угнали бы на галеры его первенца.

«Изумруд здания земного» исчез[10]. Потянулись тоскливые и скудные годы. Сверстники дона Дуарте водили в Индию и к Островам Пряностей косяки боевых кораблей. Многие из них дослужились до адмиральского чина или управляли в заморских землях провинциями и городами, а их старый товарищ сидел в Лисабоне на мертвом якоре. Его величеству были неугодны услуги человека, которого как зеницу ока ценил (хотя и не слишком берег) покойный король Жуан.

А впрочем, еще неизвестно, кому теперь жилось лучше. Адмиралы да губернаторы вертятся как белки в колесе, забот у них полон рот, а сеньору командору никто не мешает нанизывать на вишнево-красные четки разные думы и с высокой «голубятни» любоваться капризным морем.

Правда – чур-чур, не сглазить! – очень уж смирное и ясное над ним небо, что видишь топ-мачты кораблей, проходящих мимо острова милях в двенадцати от берега…

В день Фомы-апостола, 21 декабря, с утра было туманно, но затем подул юго-западный ветер, не очень крепкий, и сизая дымка быстро рассеялась. Засверкали на зеленоватой ряби яркие зайчики, и дон Дуарте, ослепленный этими зыбкими отблесками, повернулся спиной к морю. Склонив голову на грудь, он задремал. Моряки спят чутко, и дон Дуарте мигом пробудился, когда до его слуха дошли слова дозорного:

– В трех милях от берега шесть кораблей. При ветре в корму идут на северо-северо-восток. Преследуют седьмой корабль.

Дон Дуарте кинулся к бойнице. И сразу же приметил шестерку гончих. Сомнений не было. То была пиратская флотилия. И, конечно, вел ее этот нормандский дьявол Жан Анго. Третий месяц рыскал он в азорских водах, подстерегая добычу.

– Глядите, глядите, сеньор командор, – вскричал дозорный, -пираты дали от правого борта залп – вон там, нет, сеньор командор, чуть левее белые дымки! А ведь седьмой корабль – испанец. Клянусь плащом святого Мартина, это каравелла, которая отбилась от испанского каравана. Того самого, который вчера прошел на восток.

Один против шести… Бой явно неравный. И к тому же у испанца, видимо, нет на борту ни одной бомбарды. Еще один залп. Пираты перестраиваются. Ну ясно, они берут испанца в клещи: три корабля заходят справа, три слева. Боевой азарт охватывает дона Дуарте. Черт возьми, шесть на одного – это игра не по правилам! Вцепившись в плечо дозорному, кусая губы, дон Дуарте судит этот совсем не рыцарский турнир.

– Отлично, – шипит он, – на этом маневре пираты потеряли ветер. Ха! Испанец выиграл саженей сто. Испанец молодчина! Так, теперь у разбойников недолет, ну-ну, нажми еще, дорогой, оторвись от этих псов… – Внезапно дон Дуарте бледнеет, шепот переходит в стон. – Смотри, – говорит он дозорному, – испанец несется прямо к берегу. К тем скалам, на которых в прошлом году разбилось два наших корабля…

– Да, – вздыхает дозорный, – он идет к Жабьим камням. И смотрите, сеньор командор, разбойники отворачивают в открытое море. Они-то знают, что такое наши азорские скалы. Уж лучше, пожалуй, этому испанцу было угодить к пиратам, чем…

Мили полторы считалось от Волчьей бухты до Жабьих камней, и с жуткой ясностью и дон Дуарте, и дозорный увидели, как в одно мгновение белокрылый корабль превратился в бесформенную груду щепы. Стремглав сбежал дон Дуарте с крутой лестницы и, прихватив с собой трех-четырех стражников, бросился к Жабьим камням.

Ласковое море лизало едва выступающие из воды каменные спины. На легкой волне покачивались доски, обломки мачт, опутанные перетертыми вантами. Корабельная корма с обнаженными ребрами шпангоутов засела среди двух скал-близнецов. С десяток тел плавало в море – мертвых тел, которым уже не страшны были подводные зубья Жабьих камней. Подошла из Волчьей бухты лодка. Сетью и баграми люди выловили мертвецов и свезли их на берег. Трижды прошел вдоль скорбного лежбища дон Дуарте. И на третий раз до его ушей дошел слабый стон. Да, несомненно, один из испанцев еще жив. Понятно, стонет дородный бородач. Из раны на виске у него сочится кровь, темно-синий камзол изодран в клочья, на плечах и на груди зловещие кровоподтеки, левая рука чуть выше локтя рассечена до кости. Любой старый моряк в случае нужды лекарь хоть куда. И дон Дуарте, разорвав на себе рубашку, перевязал раненого испанца. За спиной сеньора командора столпились рыбаки и стражники. Переминаясь с ноги на ногу, сдерживая дыхание, они ждали, что скажет им этот седобородый кавалер, которому они верили не меньше, чем господу богу.

– Сбейте из досок носилки, – приказал дон Дуарте. – Раненого мы перенесем ко мне, в дом у дозорной башни. Меня, – добавил он, – грудь и плечо этого испанца не тревожат. Кровоподтеки от ушибов о камни, кажется, не тяжелые. А вот висок… Боюсь, что с виском дело куда хуже. Ну, друзья мои, кладите испанца на носилки и несите его в Волчью бухту. Несите осторожно. Я осмотрю еще раз раненых и постараюсь вас догнать.

С потолка, а может быть, с неба – но только почему оно такое низкое? – свешивается длинная связка лука, белые стены то уходят куда-то вдаль, то снова надвигаются. На белой стене густая тень, тень в берете, тень с узкой и долгой бородой. Берет, перо чайки, голос, как далекий колокольный звон. Мокрые оливы машут крыльями, оливы, крылатые оливы на обочине грязной дороги в монастырь Марии Благостной.

Стало быть, сейчас март, но почему тело в поту, почему в марте такая дьявольская жара, почему голова разламывается от боли? Берет приближается, качается белое перо, и пахнет лекарствами, и аптекарь, тот самый севильский аптекарь, но с бородой – а борода почему-то седая – пристально смотрит из густой мглы. На стене ятаганы, а папская туфля пахнет духами и пылью, и адмирал говорит…