Судьба штрафника. «Война всё спишет»? - Александр Уразов

Обещанные за гадание самогон и сало Леся так и не принесла: то ли ей было некогда, то ли все сказанное мной осуществилось слишком быстро и точно, и ей было стыдно показать глаза? Я же, хотя женщина и жила почти по соседству, не решился зайти к ней потребовать должок — дух в ее избе был мне не по нраву. А на следующее утро хозяйка вновь подняла меня с постели:

— До вас прыйшлы, просять выйты.

Я оделся, думая, что Леся все же принесла обещанное. Может, уговориться с ней погадать еще раз, за другое вознаграждение? Но за дверью оказалась маленькая сухонькая старушка, которая, увидев меня, закланялась и залопотала. Она сказала, что ходит слух о моих удивительных способностях говорить всю правду, какая есть на картах, и она нижайше просит погадать ей. Это было уже слишком, тут не до шуток и флирта.

— Бабушка! Я гадаю только молодым. Вам я не могу погадать.

— Ну що ж… Воно, звичайно, молодым цикаво гадать, нэ то що мэни, — с печалью и обидой тихо проговорила старушка. — Тильки я хотила взнаты нэ за сэбе, а за сыночка: забралы його в армию в сорок першому, та як у воду канув. Хотелось бы взнаты, живый чы ни… — И она прижала конец платка, которым была повязана, к губам, а глаза заблестели слезами.

— Жив, бабушка, жив, не горюйте! Ждите, он придет! — Боль резанула по моему сердцу. На ее месте могла быть и моя мать, у которой на фронте трое сыновей. Знает ли она, где мы? Сейчас же надо написать письмо.

— Дякую, сынку, за гарни слова! Дай бог тоби здоровья и довголиття. А маты у тэбэ е?

— Есть, бабуся, есть!..

— Та тоби я нэ бабуся, а маты… Тоже мабуть ждэ твоя матуся?! — И она, вздыхая, ушла.

Я стоял и смотрел на дверь, думая: вот они, женщины! Одна гадает, когда ей гнать самогон и как избавиться от мужа, а другая льет слезы, желая хотя бы знать, что ее сын жив. Они разные и непонятные, они могут осчастливить мужчину и бросить его в пучину несчастий, могут поступать разумно и абсолютно вопреки логике и рассудку, подчиняясь лишь своим чувствам…

В этой приграничной с Польшей деревеньке мы прожили недолго. Замыслы вышестоящего командования мне неведомы, меньше чем через месяц мы вновь возвратились в Румынию. Нас погрузили в телячьи вагоны, и вновь застучали колеса под ногами, а в проеме дверей закружились темно-зеленые с золотистыми плешинами пологие Карпаты…

И вот мы уже идем через Яссы на Тыргу-Фрумос и дальше в Трансильванию. Бои идут где-то в северной части Югославии и на границе с Венгрией.

В пути нас неизменно поражала бедность большинства населения на фоне богатых помещичьих усадеб. Хозяева сбежали, но батраки исправно продолжали трудиться в их владениях.

В каждой усадьбе, как правило, были большие винные погреба, которые пополняли запас нашей водовозной бочки. На скотном дворе наши старшины выбирали в стаде бычка или свинью получше и тут же убивали из винтовки, перерезали горло. Батраки поначалу не давали скот, но, увидев бумажку с гербовой печатью, охотно помогали в выборе лучшего животного и разделке туши, зная, что им перепадут внутренности, ноги, голова и другие отходы.

При полуголодном существовании хозяйское добро они сохраняли в целости, боясь, что помещики, когда вернутся, взыщут за потерянное имущество многократно, и батраки превратятся в рабов.

Реквизировать скот на территории зарубежных стран разрешалось командованием в строго ограниченном нормами питания количестве. В отчетах мы отражали расход продуктов по нормам, однако на практике их не соблюдали, так как это невозможно было сделать. К примеру, тушу забитого быка за день целиком съесть не удавалось, а хранить мясо охлажденным или замороженным летом было негде — в то время о холодильном оборудовании даже не знали. Использовался лед, заготовленный зимой, но только в стационарных условиях, а в походах взять его было негде.

Поэтому справок, выдаваемых в штабе армии, не хватало, и старшины делали свои: под бумагу такой «справки», написанной от руки, подкладывали гербовой стороною пятак и терли тупым концом карандаша — получалось некое подобие гербовой печати. Какой безграмотный батрак разберется, что за печать и что написано в бумаге?

Помнится такой случай. На выезде из Тыргу-Фрумоса мы увидели сапожную мастерскую, хозяин которой то ли сбежал, то ли боялся показаться «красным». Старшина Кобылин потребовал от работавших сапожников все, что нужно для пары сапог: хромовую и подошвенную кожу, подметки и прочее. Сапожники сначала его не понимали, но когда наш солдат-молдаванин растолковал, что от них хотят, заволновались, рассказывая наперебой, что хозяин их за это накажет. Тогда Кобылин вытащил чистую бумажку с пятикопеечной печатью и написал, что взято то-то и то-то Иваном Ветровым, которого ищи свищи. Я выскочил из мастерской, чтобы не расхохотаться и не испортить «сделку». Сапожники аккуратно уложили все, вплоть до деревянных гвоздиков и вара для дратвы, и с видимым удовольствием отдали Кобылину, возможно, чтобы насолить своему хозяину.

Мы вошли в Трансильванию — богатейшую область Румынии. Здесь попадались и немецкие села, которые резко отличались от румынских. Если жилища румын были построены из самана и покрыты соломой или камышом, то кирпичные немецкие дома стояли сплошь под листовым железом или черепицей. Как мы позже узнали, немцы строили дома по типовым проектам специальными организациями, для строительства банки отпускали кредиты с рассрочкой выплаты на 25 лет.

Добротные дома сверкали большими окнами и остекленными верандами с витражами, красовались белой и красной кирпичной кладкой и яркой окраской крыш, окон и дверей, капитальными заборами, вычурными металлическими воротами и калитками с никелированными украшениями.

В одном из таких сел мы остановились на ночлег. Мы вошли через калитку в один из дворов, выложенный разноцветной цементной плиткой, создающей узор вокруг небольшого фонтана с зеркальным шаром над ним. Просторная застекленная разноцветными стеклами веранда обрамлялась вьющимися розами. Напротив дома на другой стороне парадного двора был жилой флигель с кухней, использовавшийся в качестве летнего дома. Флигель переходил в конюшни и другие хозяйственные постройки, которые окружали асфальтированный хозяйственный двор. Там и разместился наш обоз. Кухню старшина вкатил в парадный двор, ближе к фонтану, солдат разместили на сеновале и в соседних домах и постройках.

Я думал, что мы попали в помещичье поместье, но и у соседей были такие же типовые постройки с некоторыми отклонениями в зависимости от вкусов и достатка хозяев. Потом мы проезжали не одно такое село.

В «парадных палатах» разместились командир роты, командиры взводов. Мне с Лосевым предложили спать в летнем флигеле на кровати дочери хозяев. Флигель не отапливался, но вместо одеяла там укрывались перинами. Оказывается, в такой холодной спальне девушка спала всю зиму.

Раздеваясь, я гадал — нужно ли снимать брюки и гимнастерку, ведь по утрам уже серебрился иней, но все же рискнул раздеться до белья и, стуча зубами, юркнул под перину. Подо мной зашелестела вторая «перина» — оказывается, она была набита очистками от кукурузных початков. Подушка была обычная пуховая. Лежать на кукурузных очистках было не очень мягко, но комфортно и, видимо, гигиенично — листья хорошо впитывали влагу, их можно было чаще менять.

Я отлично выспался в холодной комнате под пуховой периной, она облегала тело и надежно защищала от холода, не сползая при смене позы во сне, что часто бывает с одеялом. Мне приходилось даже выставлять наружу голые ноги, чтобы не перегреть их.

Днем мы проезжали через небольшой румынский городок. Ваня Живайкин увидел аптеку и потянул меня с собой, чтобы придать солидности своей миссии — он хотел пополнить ротную аптеку такими дефицитными лекарствами как сульфидин, красный и белый стрептоцид — основными препаратами того времени для лечения венерических заболеваний.

Мы вошли в аптеку идеальной чистоты и блеска под мелодичный звон колокольчика над дверью. На звук вышел под стать светлому аптечному залу белый от волос до башмаков сухопарый старик с румяными щеками. Мы поздоровались, и старик, видимо, спросил, чем может быть полезен, но мы, кроме приветствия, не знали по-румынски и двух слов.

Иван стал произносить по-латыни названия лекарств, но, похоже, не точно. Аптекарь не понимал, разводил руками и мило улыбался. Несколько минут они так изъяснялись, не понимая друг друга, и наконец Живайкин не выдержал и выругался матом.

Аптекарь еще шире расплылся в улыбке, и мы услышали:

— Вы русские?

— Конечно, русские, кто же еще может сейчас здесь быть?

— Аня, Аннушка! — воскликнул старик, повернувшись к открытым дверям в другое, видимо, жилое помещение. — Аня, здесь русские, слышишь — русские! Выйди, пожалуйста, поскорее!!!