Московит-2 - Борис Давыдов

– Господи, подай знак, можно ли ей верить! Неужто лжет?! – взмолился Хмельницкий, схватившись за голову. – Нет! Не может быть того! Ведь не каменное у нее сердце! Ведь любила же меня, всей душой любила, когда никто даже помыслить не мог, сколь высоко я вознесусь! Елена… Коханая моя… – и он припал губами к бумаге, страстно целуя ее. Потом снова жадно вчитался в неровные строки:

«Нет мне жизни без тебя, сокол мой ясный, герой мой бесстрашный! Найди меня, выручи из беды, вызволи из заточения! Самым святым, что есть у тебя, заклинаю. Несчастная и вечно любящая тебя Елена».

– Найду и вызволю, голубка моя! Ты верь и жди! Недолго уж осталось… – по обветренным щекам гетмана покатились слезы.

Он не сразу услышал, что за пологом палатки разгорелся жаркий спор. Кто-то сначала просил, потом требовал пропустить, а казаки твердили: «На Бога, не можно, пан гетман велел никого не впускать без дозволения!» Лишь когда разговор зашел на повышенных тонах и проситель начал угрожать, что ворвется в гетманскую палатку силой, а в ответ послышалось: «Попробуй только – ударю, вот крест святой!», Богдан встрепенулся, поспешно утер слезы с лица.

– Что за гвалт?! – строго спросил он, выглянув наружу.

Спорщики тотчас умолкли, обернулись к нему.

– Проше пана гетмана, я с наиважнейшей вестью, а меня не пускают… – начал жаловаться генеральный писарь Выговский, показывая какой-то свиток с большой красной печатью.

– Так ведь по приказу… – перебил кто-то из казаков.

– Хватит! – резко оборвал Богдан, сердясь не столько на них, сколько на себя. Хорош полководец и вождь, раскис над бабьим письмом, слезы пустил! И где – на войне! Словно такая же баба, прости господи… – Не хватало еще, чтобы вы меж собой грызлись! Входи, Иване, – он сделал пригласительный жест рукой, обращаясь к генеральному писарю. – Видать, дело и впрямь наиважнейшее, раз ты решился нарушить волю мою…

– Прости, пане гетмане. – Выговский поспешно склонил голову. – Святая правда, дело не терпит отлагательств! Вот, только что из Белой Церкви привезли, гонец мчал без отдыха, торопясь доставить твоей милости. – Он поднес свиток ближе к Хмельницкому, и тот чуть не ахнул, разглядев на воске оттиск печати великого государя всея Руси. – Ты сам мне прежде много раз приказывал, чтобы тотчас же, минуты лишней не тратя…

– Входи! – повторил гетман, чувствуя, как пересохло во рту и возбужденная дрожь прошла по всему телу.

«Наконец-то дождались ответа! Что там в письме?»

Глава 44

Много раз обманывал смерть бесстрашный и жестокий Максим Кривонос, но всему рано или поздно приходит конец. Наверное, тот, кто выше людей, решил: достаточно погулял казак по свету, проливая чужую кровь, пора и честь знать.

Полковник успел увидеть, как в пролом ворот Высокого замка хлынула лавина его казаков, как закипел горячий рукопашный бой на верху стены, у подножия которой лежали груды мертвых и раненых… А потом ощутил удар в грудь, показавшийся в первый миг совсем слабым, почти незаметным. И еще удивился, подумав: «Чего ж я падаю, и Черт – тоже?!» Вслед за тем дикая, обжигающая боль затопила сознание, и солнечный осенний день померк, задернувшись мутной пеленой.

Прицельный выстрел из маленькой пушки на вертлюге[55], произведенный со сторожевой площадки одной из башен замка, «накрыл» картечью всадника вместе с его гнедым конем. Верный Черт, которому досталась большая часть заряда, рухнул мгновенно с раздробленной головой, не успев даже заржать. Кривонос же был поражен тремя свинцовыми пулями, одна из которых застряла глубоко в груди у самого сердца.

Выговский, закончив чтение, аккуратно свернул бумагу, придав ей вид прежнего свитка.

– Долго ждали… – разочарованным и злым голосом произнес гетман. – И вот дождались, наконец, высокой чести! Сам государь московский соизволил похвалить нас. А толку с тех похвал?!

Хоть Хмельницкий понимал, чем руководствовался царь Алексей Михайлович вместе со своей Боярской думой, принимая такое решение, хоть признавал в глубине души, что едва ли можно было ожидать большего (во всяком случае, сейчас), а все же на сердце закипал гнев. Добрые слова с более чем ясным намеком, что можно ждать помощи, – хорошо, спору нет. Но как он надеялся, как верил, что содержание долгожданного письма будет совсем иным!

Вскочив, гетман возбужденно и быстро принялся вышагивать взад-вперед. Слова потоком текли с губ:

– Они же единоверцы наши! От одного корня пошли, в едином государстве были при славных князьях киевских! Неужели не видят, какие великие выгоды сулит наш союз? Или так боятся нарушить мир с Речью Посполитой?!

– Может, и боятся, – вздохнул генеральный писарь. – В конце концов, лишь четырнадцатый год пошел, как замирились, а до того то и дело воевали. Убытки понесли великие, да и в людях убыль изрядная… Будь твоя гетманская милость на месте царя московского, небось не три, а тридцать три раза задумался бы: а стоит ли? Опять же… – Выговский замялся, весьма умело изобразив смущенную растерянность. Мол, хочет сказать нечто важное, но опасается то ли расстроить, то ли разгневать пана гетмана.

– Договаривай, Иване! – заметив это, кивнул Хмельницкий. – Не смущайся и не бойся. Говори, как думаешь.

Генеральный писарь вздохнул, будто собираясь с мыслями.

– Если угодно знать скромное мнение мое…

– Угодно, не тяни!

– Ясновельможный гетман сам только что произнес: неужели, мол, русский царь не видит всех выгод союза нашего? А может, в том-то и дело? Может, нужны мы ему не как союзники, а только как покорные хлопы? Ведь Московия – не Речь Посполитая, царь там – как Божье воплощение! Ему все повинуются, без единого слова ропота. Самый именитый боярин в челобитной подписывается уничижительно: Ивашка, Степка или Федька…

– По-твоему, если бы я подписался в письме: «Богдашка Хмель», московский государь явил бы нам ласку свою и защиту? – горько усмехнулся гетман.

– Избави боже! Просто… Даже не знаю, как лучше сказать… Другие они, пане гетмане! Совсем другие. И власть царская там тверда, прекословия не терпит. О вольностях шляхетских на веки вечные забыть придется… Да и Войску Запорожскому прежней жизни не будет. – голос Выговского стал вкрадчивым. – Прости за прямоту, пане, но я оказал бы плохую услугу, отплатил бы злом за добро твое, если бы начал лгать и не говорить того, что думаю.

– За откровенность твою я особо ценю тебя, ты это знаешь. Продолжай!

– Так подумай сам, пане гетмане: а если это уклончивое письмо – Божий знак? Раз царь в Москве то ли трусит, то ли попросту не желает помочь, может, нам не полагаться на него, а воспользоваться удобным моментом и принудить Сейм к переговорам? Именно сейчас, когда коронное войско разбито в прах, когда Львов вот-вот согласится на сдачу, всюду царит паника и разброд, можно вытребовать выгодные условия мира! Такие условия, о коих пан гетман и не мечтал, поднимая прапор[56] свой в Сечи!

Хмельницкий мрачно усмехнулся:

– Чего же нам требовать, по-твоему?

– Во-первых, увеличения реестра. Пусть будет он не меньше, чем двадцать тысяч, или даже тридцать. Во-вторых, прекращения всех нападок на веру нашу. Чтобы храмы православные впредь не закрывались, в аренду никому не сдавались. В-третьих, изгнания иезуитов из воеводств русских на вечные времена. В-четвертых, чтобы коронному войску туда доступа не было без дозволения твоей милости. В-пятых, пусть Сейм утвердит звание твое. В-шестых… Ну, можно даже потребовать, чтобы все должности в землях, находящихся под твоей властью, занимали только православные.

– И это все? – поднял брови Богдан.

– Да разве же этого мало?! – искренне изумился Выговский.

– С одной стороны, немало. И вправду, еще полгода назад я о таком даже не мечтал! С другой же… Вот скажи, Иване, а как же поспольство? Тот бедный, замученный и униженный народ, который поверил мне, поднялся на борьбу за права свои, за веру нашу святую. С ним как быть? Ведь даже если спесивые паны в Варшаве согласятся утвердить те условия, что ты перечислил, хотя это будет настоящим чудом, простой народ-то от них ничего не получит!

– Ну как же… Веру притеснять никто больше не станет, в храмы смогут ходить спокойно.

– А потом, выйдя из храмов, снова под панские кии[57] да канчуки? Ведь паны наверняка потребуют возвращения в свои маетки! И уж там развернутся вовсю, сомнений нет. Народ для них всегда был пылью под ногами, быдлом! Они за страхи свои, за обиды с лихвой отыграются! Об этом ты подумал, пан генеральный писарь?

Наступила нехорошая, зловещая тишина. Выговский нервно покусывал губы.

– Да, пане гетмане! Много раз я об этом думал… – произнес он наконец с явным волнением. – Позволишь ли сказать откровенно, даже если слова мои, не дай боже, вызовут твой гнев?