Военные мемуары. Единство, 1942–1944 - Шарль Голль

Губернатор Понтон, прибывший из Французской Экваториальной Африки, был назначен губернатором Мартиники. Управление Гваделупой было возложено на генерального секретаря Пуарье, затем на губернатора Берто. Золото Французского банка, депортированное в Фор-де-Франс, перешло под контроль алжирского комитета. Эскадра была отправлена в Соединенные Штаты и после восстановления ее боеспособности прибыла в Северную Африку. Сухопутные войска были включены в армию освобождения. В частности, Антильскому батальону, под командой подполковника Турте, предстояло отличиться в руайянских боях во Франции, где Турте погиб.

Присоединение Антильских островов было завершающим звеном в решении крупной национальной проблемы, которая привлекала внимание правительства Третьей республики еще в дни катастрофы, затем была поставлена «Свободной Францией» сразу же после «перемирия» и с тех пор неизменно продолжала нас интересовать, между тем как правители Виши, сознательно или бессознательно следуя указке врага, упорно сопротивлялись решению «антильского вопроса». Таким образом, за исключением Индокитая, который был во власти японцев, все территории империи вновь включились в борьбу за освобождение Франции.

Что касается наших заморских сил, то все они также присоединились к нам. Эскадра, стоявшая в Александрии и обреченная сохранять нейтралитет еще с начала 1940, в июне 1943 решением ее командира отдала себя в распоряжение правительства. В августе адмирал Годфруа привел в североафриканские порты через Красное море, мыс Доброй Надежды и Дакар следующие корабли: линкор «Лоррен», крейсеры «Дюге Труэн», «Дюкен», «Сюфран», «Турвиль», контрминоносцы «Баск», «Форбен», «Фортюне» и подводную лодку «Проте». Эти великолепные суда, так же как и те, что прибыли с Антильских островов, также присоединились к борющимся. Это было значительное подкрепление, особенно если учесть, что оно пополнило собою суда, стоявшие в африканских портах, а также те, на которых уже развевался флаг с Лотарингским крестом; все это позволило нам вновь вывести значительные французские силы на моря, то есть туда, откуда в Европу должна была прийти победа.

В силу неуловимых законов, которые определяют чередование событий, весна французской мощи совпала с ослаблением врага. Италия, вновь превратившаяся, по слову Байрона, в «печальную мать мертвой империи» и находившаяся под угрозой захвата ее территории, встала на путь разрыва с немецким рейхом. Что касается Французского комитета национального освобождения, то проблемы, порожденные сдвигами, происходившими в Италии, способствовали тому, что он оформлялся в качестве правительства. В то же время союзникам предстояло волей-неволей признать невозможность полноценного решения итальянской проблемы без участия французов. Кроме того, тяжелые бои, которые им приходилось вести на полуострове, вскоре побудили их искать помощи наших войск и флота. Поэтому-то они и не могли не предоставить нам более широкую долю участия как в сфере дипломатии, так и непосредственно на поле боя. Поскольку Франция была им нужна, приходилось волей-неволей обращаться к французской власти.

10 июля одна английская и одна американская армия, подчиненные командованию генерала Александера, высадились на Сицилии. Нас не пригласили участвовать в операции. Объяснения, которые нам давали по этому поводу, сводились к тому, что наши части не имеют достаточного оснащения, да и в самом деле мы получали тогда лишь в незначительном количестве американское снаряжение. Но в действительности как Вашингтон, так и Лондон, в предвидении близкого крушения Италии, предпочитали, чтобы мы оставались в стороне от решающей битвы, а также от тех переговоров о перемирии, которые должны ее увенчать.

Наши союзники натолкнулись в Сицилии на очень активное сопротивление немцев, пытавшихся удержать остров. Однако после полуторамесячных тяжелых боев англо-американские силы взяли верх. Но одновременно стало известно, что Большой фашистский совет дезавуировал Муссолини, что король Италии приказал арестовать дуче, что маршал Бадольо[65] назначен премьер-министром. Правда, Бадольо заявил о своей решимости продолжать войну в лагере держав оси. Но было ясно, что за этими словами скрываются прямо противоположные намерения. Меньше всего в этом сомневался фюрер. Его выступление по радио на следующий день было сплошным воплем, в котором слышались и угроза, и высокомерие, и страх, вызванный изменой союзника. Можно было даже различить что-то вроде человеческой нотки, малотипичной для этого диктатора. Гитлер говорил о Муссолини как о своем поверженном соратнике. Говорилось это тоном человека, который вскоре сам падет под ударами, но который решил до конца сражаться с судьбой.

Развязка в Риме наступила 25 июля. 27 июля я сформулировал публично наше отношение к событиям. Я заявил, выступая по радио, что «падение Муссолини — знак неизбежного поражения оси и свидетельство развала фашистской системы — является для Франции первым актом справедливого возмездия».

«Муссолини, — говорил я, — увеличивает собою список тех, кто на протяжении истории оскорблял величие Франции и был за то наказан судьбой». Подчеркнув, что для достижения победы необходимо удвоить усилия, я говорил: «Крушение итальянского фашизма может поставить в ближайшее время вопрос о сведении счетов. В этой связи совершенно очевидно, что вопреки ужасающему положению, в котором еще пребывает наша страна, соответствующие решения не могут быть ни действительными, ни долговечными без Франции». Я давал понять, что при этом мы будем руководствоваться желанием примирения, а не духом возмездия. «Ибо близкое соседство, а в известной мере и взаимозависимость двух великих латинских народов являются при всей нынешней неприязни такими факторами, какими всегда будут руководствоваться разум и надежды Европы». Наконец, я утверждал, что «Комитет национального освобождения в этом вопросе имеет определенные права и определенные обязанности, данные ему огромным большинством французов, их доверием и пламенной симпатией, и что, кроме того, Комитет и в данном случае должен действовать как организация, отвечающая за священные интересы страны».

Но можно ли было проводить сформулированную таким образом политическую линию, не освободившись от царившего у нас смятения? 31 июля вернулся из заграничного путешествия Жиро, и я открыто, в его присутствии поставил этот вопрос на заседании Комитета. На этот раз правительство приняло решения, которые приближали нас к поставленной цели.

Отныне руководство Комитетом и председательствование на его заседаниях возлагалось на одного де Голля. Хотя Жиро сохранял вместе со званием председателя право подписывать наравне со мной ордонансы и декреты, отныне это становилось простой формальностью, ибо соответствующие тексты заранее принимались Советом министров, причем именно я являлся единственным арбитром. В области военной решено было слить все силы. Высший военный комитет становился под моим председательством «Комитетом национальной обороны». Жиро специальным декретом назначался главнокомандующим французскими войсками; при этом учитывалось, что в момент, когда Жиро придется возглавить операции на каком-либо определенном театре, он выйдет из состава правительства. Вызванный с Мадагаскара генерал Лежантийом стал вице-комиссаром, а вскоре и комиссаром национальной обороны. Генерал Лейе[66], адмирал Лемонье[67], генерал Буска становились начальниками штабов соответственно армии, флота и авиации; в качестве их помощников были назначены генерал Кёниг, адмирал Обуано, генерал Валлен. Что касается Жюэна, то он оставался на посту командующего экспедиционным корпусом, предназначенным для действий в Италии, и должен был подготовлять эти действия.