Отец - Георгий Шолохов-Синявский

— Так говоришь — опять бастуют? — осторожно и как бы боязливо спросил отец.

— Опять, — ответил Дубинин и помешал ложечкой в стакане.

В вечернюю тишину упало знакомое, пугающее меня, очевидно, потому, что этот страх внушила мне мать, и вместе с тем волнующее, влекущее слово — забастовка.

Мне хотелось спать, глаза после обильных городских впечатлений слипались. Я сидел за столом и клевал носом. Отец легонько и ласково тряхнул меня за плечо, сказал:

— Иди-ка спать, сынок…

— Да, пожалуй… Нечего ему тут кунять, — сурово посоветовал Дубинин.

Жена его, полная, молчаливая и, как видно, очень добрая, увела меня в крошечную каморку, уложила на узком диванчике. Маленькое окошко на веранду было открыто, и я некоторое время слышал осторожное погукивание мужских, спадающих до шепота, голосов…

О чем они говорили? Что так тревожило Дубинина? Какие новости он сообщал отцу? Какую тайну хранил черный и тихий корпус железнодорожных мастерских, так жутко, угрожающе темневший за окном?

Ночью отец разбудил меня. Шепот его был лихорадочно-торопливым, возбужденным, словно отец хотел поскорее поделиться со мной какой-то важной новостью.

— Встань, Ёра, — быстро шептал он. — Встань. Обними меня.

Я ничего не понимал спросонья, испуганно и инстинктивно обхватил крепкую шею отца, прижался к нему всем согревшимся во сне телом.

— Пойдем скорей, я покажу тебе кое-что, — прошептал отец.

Я задрожал и крепче прижался к нему. Он поднял меня и вынес на веранду.

— Гляди, — прошептал он.

Ничего не понимая, я повернул голову туда, куда показывал отец. Я чуть не вскрикнул от изумления. Прямо перед нами, на горе, по ту сторону вонючей и грязной речки, которую я еще днем заприметил, пылал огнями огромный город. Никогда в степи я не видел столько огней. Они дрожали, переливались и точно сбегали вниз в глубокую балку — желтые, голубоватые, крупные и мелкие, как светящийся бисер.

— Эка, горит как! — восхищенно шепнул отец. — Город-то! Сколько огней, сколько огней!

Меня бил озноб смутного волнения. Огни, казалось, о чем-то таинственно перемигивались, рассказывая о непонятной мне загадочной жизни.

А внизу, прямо за забором, грозно чернел главный цех мастерских, он был по-прежнему тих и черен, как сажа. Мне вдруг подумалось, что это лежит, притаился огромный, сказочный великан, готовый каждую минуту заворошиться, вскочить и кинуться на город, сломать его вместе с огнями.

Там, где стояли мы с отцом, всюду было темно, лишь кое-где тускло мерцали одинокие керосиновые и газовые фонари. По ту сторону речки громоздились высокие дома, полыхал свет, а по эту — ютились низкие, закоптелые, точно налепленные друг на друга домишки, кривые горбатые переулки, чахлые деревья…

И опять мир показался мне разделенным надвое… Словно желая умерить мое волнение и суля какое-то еще невиданное мной в городе чудо, отец произнес странным дрожащим шепотом:

— Ничего, сынок… Ничего… Придет время… Придет. Все будет наше… Все…

Я ничего не понимал и только крепче прижимался к его теплой и сильной груди…

Случай с кошельком

К этому времени я окончательно подружился с Ёськой Соболевским, красивым кареглазым парнишкой, моим ровесником. Насмешливый рыжий подросток Дёмка был намного старше меня и уже водил дружбу со взрослыми ребятами.

Ёська — смирный и тихий мальчик, медлительный и задумчивый. Он был круглым сиротой и жил у Ивана Фотиевича на положении батрачонка. Но одевали его опрятно и поначалу, по-видимому, не особенно неволили работой. В первые годы нашей дружбы у Ёськи было много свободного времени, мы бегали с ним по степи и играли досыта.

Ёська очень нравился мне, потому что разделял со мной все мои увлечения. А увлечений этих было немало: то мы изображали охотников, то лепили из глины паровозы и вагоны, причем первая роль принадлежала мне, как человеку, уже побывавшему на железной дороге, то возили по токам мою молотилку и «молотили» тавричанам хлеб.

Как и всех мальчишек нашего возраста, нас увлекла техника. Я рассказывал о том, что видел в городе, и, как водится, многое приукрашивал, выдумывал и сочинял. Мы просто бредили паровозами, трамваями и другими машинами. А после того как Ёська побывал с дядькой Иваном Фотиевичем в Таганроге, куда хуторяне возили хлеб на ссыпку, между мной и Ёськой завязалось подлинное соперничество — кто больше увидел и узнал в городе.

Здесь Ёська вскоре перещеголял меня: путь тавричанских обозов с пшеницей лежал в Таганрог мимо металлургического завода с доменными печами, подвесными вагонетками, подъемными кранами, заводской узкоколейкой, маленькими паровозиками и вагонетками-дековильками. Ёська поразил меня рассказами о величине завода, о всех диковинках, которые довелось ему увидеть, проезжая мимо на бричке с мешками хлеба.

Я мог на это ответить только повторением рассказа Шурши о юзовском заводе, о том, как в жерло домны бросили мастера бельгийца. Но Ёська все-таки доконал меня уверениями, что сам, собственными глазами, видел на шляху повозку без коней, что она будто бы бежала гораздо быстрее, чем пассажирский поезд, и рычала так, что кони испугались и понесли. И если бы не дядько Иван, то они вместе с бричкой очутились бы в глубокой балке и наверняка побили бы лошадей и себе сломали шею.

На мой изумленный вопрос, что же это была за повозка, Ёська с таинственным победоносным видом ответил:

— Ах-та-на-биль!

С этого дня мы приделали к палкам колеса от игрушечной повозки и все дни напролет, фырча, гоняли их по степным дорогам. Моей новой навязчивой идеей было во что бы то ни стало увидеть автомобиль и, может быть, даже проехаться на нем по степи. Автомобиль я увидел очень скоро, а вот мечта проехаться на нем осуществилась только много лет спустя.

Милая, незабываемая, превращающая жизнь в мечту пора детства! Неуемная игра воображения, жажда новых открытий, когда все предстает в преувеличенно ярком заманчивом свете! Если бы люди могли сохранять эту неуемность воображения, смелый полет мечты и жажду нового до конца дней своих, то мир двигался бы по пути прогресса значительно быстрее и, может быть, достиг бы гораздо большего.

С Ёськой мы жили дружно. Хотя часто ссорились, но тут же скоро мирились. Не проходило и часа, как до моих ушей долетал его зов: «Ёрка-а-а!»

Ёська, по обыкновению, стоял на бугре и, как мельница крылом, махал рукой. Я бежал к нему стремглав, и игры возобновлялись.

Несмотря на зажиточность Ивана Фотиевича и на то, что денег у него было не меньше, чем у старосты, Ёське не покупали ни книг, ни игрушек. Тут я чувствовал себя значительно осведомленнее. Я просвещал Ёську на каждом шагу и старался делать это так же увлекательно, как Валентин Сергеевич Куприянов. И, надо сказать, Ёська признавал мой авторитет в этом полностью. Но в хитрости и некотором безобидном лукавстве, в стремлении поиграть на моей доверчивости и неискушенности в житейских делах Ёська превосходил меня.