Разбойник Кудеяр - Владислав Бахревский

Но если нет крестьянского сына из слободы Троицко-Нерльского монастыря, нет ученика московской мыловарни, нет воина и певца казачьего войска и драгомана нет, то кто же есть? Кудеяр?

Георгий вспомнил свою лихорадочную клятву, схватку в башне, побег…

Погибла жизнь.

Кто? Кто это едет на коне?

Был человек на Руси и канул. Никому до него дела нет, потому что не боярин он, потому что нет у него поместий, нет душ крестьянских. Имени и того нет! Ива́нов? Сколько их на Руси Ива́новых сыновей? Одним больше, одним меньше. Стоит ли за Иванова-то сына с патриархом ссориться?

Предали думные люди своего слугу. А царь про него и не вспомнил!

Так кто же едет на коне? Поруганный, битый кнутом, безымянный, ненужный царскому двору человек? Или Кудеяр?

Да воскреснет грозное имя!

Да отхлынет кровь с толстых боярских щек, когда будет им доложено: Кудеяр пришел.

За поруганную честь — Кудеяр!

За боярскую тупость и трусость — Кудеяр!

За обман и шельмовство — Кудеяр!

Кудеяр на ваши головы, толстолобые пузаны!

Часть 2

Мужики да лешаки

Глава первая

Хорошо живется лешему на Руси. Избы у лешаков не тесные, шубы справные, в сундуках денежка водится, щи едят каждый день с мясом.

Крещенский мороз, хрупкий, как груздь, крепенький, в середине ночи выкатил из-под луны на белых саночках, на лошадках белых и мохнатых. Прокатил с поскрипом через деревню Можары. Разбежался на черном льду Пары-речки, разъехался, вожженки не удержал и с разгону влетел в лес. Оглоблей в сосну, да так, что лес крякнул, а возок с лошадьми и седоком рассыпались серебряной пылью.

Главный леший Федор Атаманыч зыркнул на сынишку своего Ванюшку строго, и Ванюшка мигом слетел с печи, сунул волосатенькие ноги в валенки, сгреб шубейку свою черную, приметную, одну лапку в рукав, другую уж на ходу в другой рукав — и что есть духу бросился из теплой избы собирать лошадей, коих порастерял старец-ухарь дедушка Мороз.

Ванюшка торопился: сегодня, под Крещенье, Федор Атаманыч затевал превеселые игрища в большом Можарском бору.

В тот поздний час замарашка Анюта, сиротка, жившая у степенного мужика Емельки, прибежала тайком к бабе Маланье, красавице и колдунье.

Хозяин ушел в церковь на водосвятие. Вот уж как с полгода в можарской церкви не было священника. Свой можарский поп умер, а гулящие попы хоть и забредали, да подолгу в Можарах не засиживались. Одним было скучно и небогато, другие сильно зашибались вином, и прихожане колотили их и гнали. Маланьин дьячок Иван тоже был пьяница, но свой.

— Анюта! — обрадовалась Маланья девушке. — А я ждала тебя. Сбрасывай шубейку, садись к свече поближе, поглядеть на тебя хочу.

Анюта, холодея, — кто знает, что у колдуньи на уме, — разделась, сняла валенки, подошла к столу.

— Садись! Мазюней тебя угощу. У Емельки-то небось сладенькое водится только для его телок?

— Не надо так, — попросила Анюта, — девушки меня не обижают. Им дядя Емельян на Рождество платья справил, а про меня забыл, так они за меня просили.

— Не допросились?

— Не допросились. — Анюта опустила глаза.

— Эх, Емеля, Емеля! Под крышей в хлеву все свои лапоточки старые вывесил, чтоб скот водился, а того не докумекает: жадному да робкому не знать удачи.

— Не говори так. Удача есть в доме. У хозяина теперь четыре коровы, да три телки, и лошадки три.

— Овечек полсотни?

— Поболе.

— И все жадничает? — засмеялась Маланья. — А знаешь, девушка, перед твоим приходом ухозвон у меня был. Так и пело!

— И что будет? — испугалась заранее Анюта.

— А будет тебе веселая дорога. Большая!

— Откуда ей взяться, дороге-то? Куда я из Можар?

— Не век же тебе девушкой быть!

И опять засмеялась. Анюта покраснела, и молчок. А спросить хочется. И вот поднимает она глаза на Маланью, темные, блестящие, как вишни, зреющие на хорошем солнце, на теплом дожде.

— Кто же он, жених мой?

— Не знаю. Сама погляди.

— А как?

— Научу.

Анюта побледнела, а у Маланьи ямочки на щеках.

— Ишь какие вы все боязливые. Колдуньей меня зовете, а я ведь с чертом не знаюсь. Он мне враг. Надула я его.

— Черта?! — Анюта перекрестилась.

— Не все нам в дураках ходить. Молодая была, как ты, а нарядов мне хотелось пуще тебя. Вот и вошла я с ним в сговор.

Анюта только рот ладошкой закрыла.

— Слышу, зовет меня на конюшню. А мороз стоял, куда нынешнему, дело тож в Крещенье было. Пошла. «Протяни, — говорит, — руку за угол!» Исполняю все, как велено. Чую, будто пух в руке — одежа. Договор сует: «Подпиши!»

— Самого-то видала?

— Самого-то? Ты, девушка, слушай, не спрашивай. Договор, значит, сунул мне, а я думаю — дудки. Подпишешь, а как петухи пропоют, все мои наряды пылью развеются. Говорю: «Одежды померить надо, не узки ли?» — «Иди, померь», — отвечает. И — хохот. Хохочет рядом, а по лесу прокатывается.

— Тетя Маланья, и ты не боялась?

— Я и теперь никого не боюсь. Ну, пришла домой. Свое скинула, чертово надела. Все к телу, все к лицу. Смотрю на — не нагляжусь. Слышу, зовет. Опять на конюшню пошла. «Впору?» — «Впору, — говорю. — Только вот сережек золотых, с камушком изумрудом для зеленых моих глаз недостает». Притащил сережки, а я как брошу. «Обман! — кричу. — Камушки-то с гулькин нос!» Подхватил черт сережки и бежать. Другие несет. «Вот, — говорит, — лучше не бывает». Точно! Уж такие пригожие, уж так горят — глазам больно. А он в душу лезет: «Подписывай договор, петухи скоро закричат». Но и я себе на уме. Коль черт спешит, мне спешить не надо. Опять за свое: «Пойду в зеркало погляжусь». Дома сережки нацепила — веришь ли, Анюта, у польского короля такой королевы не бывало. «Ну, — думаю, — не расстанусь с нарядом ни за что на свете». Разделась, серьги сняла да как шастну на чертово добро из кувшина святой водой! Тут и петух запел. Ох и завыло! И в трубе, и на улице, и в лесу. А мне хохотно. Посмеялась, Анюта, я в свое удовольствие. Ни над одним мужиком так не смеялась, как над чертом.

Анюта слушала ни жива ни мертва, но про свое не забыла:

— Как же мне все-таки на суженого взглянуть?

— Мазюню ешь! Отведаешь — скажу.

Кушала Анюта мучицу из репы с патокой со вздохами.

— Не томись уж! — ледяным хохотком хохотнула Маланья. — Средство скажу верное. Не сробеешь?

— Не сробею!

— Лешего надо вызвать.

— Как?

— Лешего вызвать просто. Сложи три бороны шалашиком, сама в шалашик сядь. Все увидишь, а он тебе худого не сделает, не доберется. Бороны-то колючие. Да смотри не молись на ночь. Помолишься — не придет.

Захолонуло сердечко у Анюты, а виду не показывает. Уж больно суженого посмотреть хочется.

Луна торжествовала над землей. Ночь расступилась. Белые поля, ликуя, двигались едва приметно. А лес, припорошенный снегом, стоял, как замок, неподвижен и опасен. В нем схоронилась ночь со всеми тайнами, а тайны ночи злы.

Ах, чепуха какая! Ночь прекрасна. Она не оскорбляет глаз нелепым буйством красок. Днем снег слепит. Днем каждая снежинка сияет, будто самоцвет, и невозможно средь обманных россыпей найти алмаз. А ночью — нет обмана.

Не всему известно свету:Под луной обмана нету.Коль алмаз, так уж алмаз,И любовь не для показуИ чужих не терпит глаз!

Ванюшка-леший в поле заигрался. Камушки красивые искал и находил. Ах, как над рекой на круче полыхнуло голубое!

Ванюшка весело покатился на своих кривых по сугробам, по мягкому свежему снежку, прыгая на закорки поземному ветру и пролетая с ним над ложбинками. Никаких следов!

И никто никогда не догадается: алмазы не за тридевять земель, алмазы расцветают на морозе в лунную ночь, и нет ничего голубее и ласковее, чем они.

Ванюшка, горбясь, — лешим тоже бывает холодно, — забежал на кручу, сорвал выросший на юру огромный, в кулак, алмаз, положил его в шапку, а шапка была полнешенька, потер уши, нос, поднял воротник шубейки и увидел дедушкиных лошадей.

Ванюшка, бегая от камушка к камушку, забыл, зачем его послали, а теперь увидел и вспомнил. Кони паслись внизу, за рекой. Они объедали вершинки сугробов, роняя с губ крошечные голубые капельки. Ванюшка обрадовался коням, засмеялся, ухватил пролетавшую мимо вьюгу за космы, и она, повизгивая от боли и обиды, принесла его к лошадям. Тут он отпустил вьюгу. Она бросилась наутек и не заметила, что озорник Ванюшка зажал в кулачке три прекрасных ее серебряных волоска. Вьюга от боли взвилась столбом к луне, обожглась, свернулась в кольца и растаяла, вокруг луны тотчас засияла лунная радуга.

Кони засмотрелись на чудо. Ванюшка, не мешкая, взнуздал их серебряными волосами вьюги и хотел уж было скакать в лес к отцу, к Федору Атаманычу, но неведомая сила потащила его к человеческой деревне. Поскакали!