Три рассказа: Смерть Шиллингера, Человек с коробкой, Пожалуйте в газ - Тадеуш Боровский

– Слушай, ответь.

Молчу... Сжала губы.

– Сама знаю, – сказала пренебрежительно.

Откинула голову, смело пошла к машине. Кто-то хотел задержать, решительно оттолкнула. И быстро – по трапу – в переполненный грузовик. Только взметнулись пушистые волосы.

Входил в вагоны, выносил младенцев, выбрасывал багаж. Таскал трупы и не мог одолеть дикого, охватившего меня страха. Бежал от смерти... Но она здесь повсюду: на гравии, на перроне, в теплушках. Младенцы, голые и распухшие, бабы, скрюченные мужики.

Бегу, убегаю... Какой-то эсэсовец клянет меня на чем свет стоит... Выскользнул, смешался с полосатой Канадой.

Наконец, снова под балками. Солнце низко, у самого горизонта. Кровавый закат обливает рампу. Тени деревьев ужасающе вытянулись. И человеческий крик в предвечерней тишине громче, настойчивей. Будто мы в силах разбудить засыпающую природу.

Отсюда, из-под балок, открывается вся платформа – адов кипящий котел.

Вот двое катаются по земле, сплетенные в последнем объятии. Он впился в нее ногтями, вцепился зубами. Она вопит, поминая Б-га и дьявола. И даже придавленная эсэсовским каблуком – не замолкает. Их разрывают, как расклинивают дерево, и, точно зверей, загоняют в машину.

Вот четверо из Канады волокут труп – огромную, как бегемот, опухшую бабищу. Ругаются и потеют. Пинками расшвыривают приблудных детей, которые кличут родителей по всем закоулкам, пронзительно, по-щенячьи воют.

Детишек подхватывают как попало: за шиворот, за волосы, за руки – и в общую кучу, на грузовик.

А с бабою-бегемотом никак не управятся. Те четверо выбились из сил. Зовут на помощь. И навалившись, взгромоздили-таки через борт.

Отовсюду несут трупы. Отечные, раздутые. Меж ними втискивают калек, парализованных, потерявших сознание. Гора мертвяков качается и скулит. Шофер запускает двигатель, отъезжает.

– Halt (немецкий), halt! – издали закричал эсэсовец. – Стой, стой! Чтоб тебя...

Несут старика во фраке и с лентой через плечо. Затылок старца стукается о камни, елозит по гравию. Старикан охает и без устали, на одной ноте: «Ich will mit dem Herr’n Kommandanten sprechen» (немецкий) – хочу говорить с господином комендантом. Долбит всю дорогу со стариковским упрямством. Брошенный на машину, под сапогами, придавленный, задушенный, хрипит: «Ich will mit dem...»

– Уже успокойтесь, папаша! – смеется эсэсовец. – Через каких-нибудь полчаса будете на небесах. И поприветствуйте тамошнего коменданта от нашего имени – «хайль Гитлер!»

Другие несут девочку. Держат за руки и за единственную ногу. Слезы текут по лицу, жалобно шепчет:

– Panowie (польский), это болит... Господа, больно...

Сажают на грузовик среди трупов. Сгорит заживо вместе с ними.

Настает вечер, холодный и звездный. Лежим на балках, в пугающей тишине. На высоких столбах горят бледные лампы. За кругом света – сплошная тьма. Шаг – и человек исчез безвозвратно. Но часовые на вышках, и автоматы на взводе.

– Ботинки сменил? – спрашивает Анри.

– Нет.

– Что так?

– С меня, друг, довольно. Сыт по горло.

– Одним-то транспортом?.. А подумай, как я... С прошлого Рождества. Через мои руки, наверно, миллион прошел... Хуже всего транспорты из Парижа: непременно встречаешь знакомых.

– И что ж ты им говоришь?

– Что вот примут душ, а после увидимся. До встречи... А ты бы что говорил?

Молчу. Пьем кофе со спиртом. Кто-то открыл банку какао. Мешаем с сахаром. Черпаем горстями... Какао заклеило рот... Снова кофе. Снова спирт.

– Анри, чего ждем?

– Будет еще транспорт... Но пока неизвестно.

– Если придет, я не пойду. Не могу.

– Приперло, да?.. Что, хорошо в Канаде? – Анри добродушно усмехается и пропадает в темноте. Через минуту вернулся. – Ладно. Только гляди в оба. Будешь здесь все время сидеть. А ботинки тебе скомбинируем.

– Отстань ты с ботинками!

Клонит в сон. Поздняя ночь.

Снова antreten (немецкий), снова транспорт. Становись!

Из темноты показались вагоны. Мелькнули под фонарями, исчезли в ночи. Рампа маленькая. Круг света и того меньше. Будем работать посменно. Где-то урчат машины, пристраиваются под сходни, совершенно уже черные. Фары выхватывают деревья.

– Wasser, Luft (немецкий)! Воды, воздуха!

Все то же... десятая серия...

Автоматная очередь. Тишина.

Какая-то девочка свесилась из окошка и, потеряв равновесие, упала на гравий. С минуту лежит оглушенная. Наконец поднялась. Ходит по кругу все быстрее и быстрее. Машет руками, как на гимнастике. Тяжело дышит. И что-то такое вроде пищит на одной ноте. Свихнулась, должно быть, от духоты. Как бы и самому не тронуться...

Прибежал эсэсовец, пнул кованым сапогом. Упала. Наступил, вынул револьвер, выстрелил раз и другой... Лежит. Дрыгается. Замирает. Начали отпирать теплушки.

Иду. Пахнет теплым и сладким. Полвагона полуживых людей.

– Ausladen (немецкий)! Разгружать! – Подошел эсэсовец с переноской на шее. Посветил внутрь. – Ну, что уставились? Выгружай! – И тросточка засвистела по спинам.

Мертвый схватил меня за руку. Ладонь его, как живая, прильнула к моей. Я вскрикнул и дернулся. Убежал. Сердце стучало. Сдавило горло. Сразу же подступила муть... Меня рвало у вагона. Шатаясь, пробрался к балкам.

Лежал на добром старом железе и мечтал о лагере. О нарах без сенника. О самой малости сна. И чтобы рядом были товарищи, которые утром не пойдут в газ... И барак представился вдруг тихой пристанью. Ведь умирают другие, а ты как-никак живешь. Что-то ешь. Берутся откуда-то силы. Есть родина, дом, любимая...

Жутко мигают огни. Людская волна катится без конца – мутная, шумная, одурелая. Им кажется: сейчас начнется новая жизнь. Психологически готовят себя к борьбе за существование. Не знают, что сегодня умрут. Что золото, деньги, бриллианты, загодя спрятанные в складках и швах, в каблуках туфелек и закутках тела, никогда уже не пригодятся.

Лагерные умельцы будут копаться во внутренностях, вытянут золото из-под языка, бриллианты из матки и толстой кишки. Вырвут золотые зубы. В наглухо заколоченных ящиках отправят в Берлин.

Черные эсэсовцы довольны и деловиты. Господин Блокнот наносит последние штрихи, завершая картину: 15000.

Много, много машин поехало в крематорий.

Трупы, разложенные на рампе, забирает последний грузовик.

Канада, навьюченная хлебом, мармеладом, сахаром, пахнущая духами и чистым бельем, встала на построение. Бригадир доверху наполняет титан: золото, шелк, кофе. Это для вахты. Чтоб пропустили без обыска.

Несколько дней лагерь будет жить за счет транспорта. Есть его окорок и колбасы, варенье и фрукты. Пить его водку и ликер. Ходить в его майках и подштанниках. Торговать его золотом и шмотьем. Много чего вынесут «вольняшки». В Силезию, в Краков и дальше... Привезут папиросы, яйца, водку и письма из дома.

Несколько дней будут говорить о транспорте Сосновец-Бендзин: хороший был транспорт, богатый...

Когда возвращаемся в лагерь, звезды бледнеют. Небо становится все прозрачней, поднимается, проясняется... Будет безоблачный знойный день.

Могучие столбы дыма сливаются в черную безбрежную реку, которая течет над Биркенау, медленно поворачивая в сторону леса... Горит Сосновецкий транспорт.

Идет мимо отряд SS. С автоматами. Плечом к плечу. Держат равнение. Один народ, единая воля...

– Und morgen die ganze Welt! – орут во все горло. – А завтра весь белый свет!..

– Rechts ran (немецкий)! Направо! – несется от головы.

Берем в сторону.

Никому, кроме Боровского, не удавалось так глубоко проникнуть в сущность процесса, в этот позор человечества. Никто не сумел так точно описать методы и последствия растления человеческих душ. Мне кажется, рассказам Боровского нет ничего подобного в мировой литературе.

Ярослав Ивашкевич

Перевел с польского Израиль Петров