Unknown - Vladimir

Вера бережно перелистывала большой фолиант, по виду старинный, в тиснёном кожаном переплёте с маленьким бронзовым замком. Я подошёл поближе и увидел, что это роскошное издание 1865 года - "Хитроумный идальго дон Кихот Ламанчский" Мигеля де Сервантеса. Это истинное произведение полиграфического искусства было украшено, к тому же, бесподобными гравюрами божественного Доре. Ясно, что это чудо никак не могло быть по карману бедно одетой молоденькой девушке. Мы разговорились, и я блеснул своими познаниями завзятого книголюба, коим по факту и являлся. Почувствовав азарт, в присутствии хорошенькой француженки, я изящно острил в русле книжно-исторических вариаций. Вера оказалась, как и я, фанатичным книголюбом, у неё заблестели глаза от разговоров на любимую тему. Незаметно мы перешли на “ты” и вскоре я угощал её в маленьком кафе свежими пирожными. Я сунул хозяину крупную купюру, и он приготовил для нас настоящий отменный кофе - контрабандный товар и большую редкость по военному времени. Мне пришлось представиться предпринимателем из Страсбурга, естественно французом. Назвался я первым пришедшим на ум гальским именем Эдмон. Вероятно, мне вспомнился главный герой любимого романа Дюма. Вера, словно проследив ход моих мыслей, с улыбкой сказала, что готова угадать мою фамилию.

- Ты Эдмон Дантес, молодой капитан и будущий граф Монте-Кристо, - с очаровательным смехом заявила она и словно напророчила...

Моя Вера была большой умницей, и она всегда обо всём догадывалась сама. Таиться перед ней, в чём либо, попросту не имело смысла. В следующее воскресенье я опять появился на книжном развале и Вера, конечно, тоже была там. Она о чём-то увлечённо беседовала со старым бретонцем. У книготорговца - хозяина этого книжного царства, было колоритное, длинное морщинистое лицо и большой синий берет набекрень. Неделю назад, когда я распрощался с Верой у дверей многоквартирного старого дома с облупившимися стенами, я немедленно отправился на ярмарку в надежде застать книжную лавку открытой. Мне повезло. Торговец уже нагрузил большую деревянную повозку с высокими бортами своим богатством. В повозку был запряжён пожилой, не моложе хозяина, ослик с седой чёлкой, почему-то расчёсанной на две стороны. Увидев меня, животное тяжело вздохнуло, словно намереваясь по-стариковски поворчать:

- "Вечер уже, домой пора, а они всё ходят и ходят..."

Я извинился перед обоими стариками и объяснил, что желаю сделать дорогую покупку, приобрести тот самый роскошный старинный фолиант, который в момент нашей встречи так любовно перелистывала Вера. Бретонец пристально посмотрел на меня и без особого радушия пробурчал:

- Господин думает, что он самый богатый? Этот экземпляр Дон Кихота, с гравюрами бесподобного Доре, уникальная антикварная вещь. Её место в музее. Я держу это книгу много лет, как лицо своего магазина и она постоянно при мне, как старинный талисман. Впрочем, в этом мире всё продаётся и если вам так уж неймётся, то вот вам моя цена... - и старик назвал какую-то безумную сумму в оккупационных рейхсмарках18. На эти деньги можно было купить маленький уютный домик в этих местах и даже с садиком.

  Я, словно фокусник, достал из внутреннего кармана пиджака свой пухлый бумажник, набитый крупными купюрами. Это было моё офицерское жалование со всеми надбавками за последние семь месяцев, которые я провёл в боевых походах в Северной Атлантике. Старик, увидев деньги, стянул с головы, свой линялый берет, и вытер им, несмотря на прохладный вечер, своё внезапно вспотевшее лицо.

- Господин изволит шутить? - спросил он севшим от волнения голосом, - кому в наше время нужны книги, да ещё за такие безумные деньги?

Я отсчитал и передал в дрожащие, морщинистые руки добрую часть имевшейся у меня наличности. Букинист, покраснев от возбуждения, принялся лихорадочно разгружать повозку и, наконец, извлёк тяжёлый фолиант. Глаза его увлажнились, и он нежно погладил тиснёную обложку телячьей кожи и даже поцеловал, словно прощаясь с дорогим другом, изображённый на ней профиль Сервантеса.

- Я, собственно, собираюсь преподнести книгу в подарок одной юной очаровательной особе, - пояснил я, принимая на руки словно младенца, любовно запелёнатый стариком в светлую фланель покупку, - возможно, вы знаете ту милую девушку, что была возле вашего прилавка сегодня днём. Её зовут Вера.

Бретонец просиял:

- Ну, это же всё объясняет - дела сердечные... Настоящему чувству ничто не помеха: ни война, ни глад и мор, ни конец света! Кстати, меня в Сен-Мэло все зовут папаша Гвенель. Конечно же, я знаком с Верой, ведь она моя постоянная клиентка. Бедняжка тратит на книги добрую часть своих скудных доходов. Она работает секретарём у местного нотариуса, приходящегося ей дальним родственником. В моего, пардон, теперь вашего Дон Кихота девушка просто влюблена, так что с подарком вы попали прямо в яблочко, - старик лихо подмигнул мне, - мсье на правильном пути...

Я поклонился, благодаря за добрые слова, и сказал:

- Извините, что сразу не представился. Меня зовут Эдмон. Я коммерсант из Лотарингии. У меня к вам большая просьба. Если вас не затруднит, вручите это моё приобретение адресату и пожалуйста, не говорите Вере, что это мой дар.

Папаша Гвенель торжественно принял фолиант обратно и величаво заявил:

- Мсье Эдмон, может положиться на старика Гвенеля. Моё имя переводится с бретонского, как благородный.

Мы были отчаянно счастливы с моей Верой целый месяц, и я благодарен за это судьбе, ведь у большинства людей на этой планете не наберётся за всю жизнь и одного дня такого чуда. Как-то после дневной любви, положив свою милую головку мне на грудь и, глядя мне прямо в глаза, Вера даже не спросила, а заявила вполне уверенно:

- Нет, милый, ты вовсе не француз и совсем не Эдмон. Ты и не эльзасец. В тебе видна порода и порода многовековая. По-моему, ты немец и не из простой семьи.

Мне ничего не оставалось, как открыть Вере всю правду. Я и сам уже тяготился своей легендой и в оправдание привёл лишь довод о том, что француженке, пусть даже бретонке, весьма непросто и даже опасно встречаться с немцем в открытую. Слишком велик шанс получить от земляков несмываемое клеймо "бошевской подстилки"... Вера с печалью, но была вынуждена со мной согласиться.

- Наверное я плохая патриотка, если позволила себе влюбиться во врага-оккупанта, - вздохнула она.

Потом я на три месяца ушёл в боевой поход на своём "Чиндлере" и когда вернулся, то узнал, что меньше, чем через пять месяцев стану отцом. Я решил твёрдо - мой ребёнок будет законнорождённым. Я не был слишком религиозен, однако выяснилось, что мы оба католики по рождению и знакомый с Верой священник, из небольшой церкви на побережье, готов нас обвенчать. Узнав, что я немецкий морской офицер, святой отец не на шутку перепугался, но я подкрепил его смелость крупным пожертвованием и получил согласие на венчание. Настоятель прихода, однако, выдвинул обязательное условие – письменное разрешение моего начальства. Я раздражённо спросил:

- Должно ли оно быть на латыни?

- Можно и по-немецки, - смиренно ответил святоша - но подпись и печать нужна обязательно. Сказано в Евангелии: "Нет для Господа не эллина, ни иудея..." (здесь святой отец осёкся), но это после смерти телесной, а при жизни с документом спокойнее.

  Командир нашей флотилии был человеком неглупым и порядочным. Он выдал нужную бумагу без лишних вопросов, лишь проворчав напоследок:

- Надеюсь, Отто вы понимаете, что делаете? Впрочем, я не намерен вмешиваться в ваши сугубо личные дела, - и с кривой усмешкой добавил, - хорошо ещё, что ваша избранница бретонка, а не француженка. Для наших идейных бюрократов кровь бретонцев куда как ближе к арийской, чем у испорченных цыганами и евреями галлов.

Вскоре мы обвенчались, и я задумался о том, чтобы увести молодую жену куда-нибудь в более спокойные места. Подальше от войны и французского сопротивления. Например, в Тирольские Альпы к горному воздуху и парному молоку. Там доживала свой век моя престарелая двоюродная тётушка. В день венчания Вера преподнесла мне ценный подарок. С помощью папаши Гвенеля она раздобыла геральдический сборник 18-го века, в котором кроме готического текста на старогерманском, с краткими историями родоначальников, были изображены в цвете гербы самых древних родов Германии и Пруссии. Среди старинных изображений зверей, птиц и корон нашёлся и родовой герб фон Штормов, учреждённый ещё в 13-ом веке. На рисунке красовалась высовывающаяся из-за кудрявых облаков круглая, довольно забавная физиономия. Щёки этого господина были так надуты, что напоминали животы беременных на последнем месяце женщин. Мясистые губы, сложенные трубочкой, исторгали мощную струю нарисованного воздуха. Этому разгулу Эола - эллинского бога ветров, как бы препятствовала могучая рука в железной рыцарской перчатке, украшенной тевтонским рыцарским крестом. Всё это аляповатое великолепие, увитое пурпурно-чёрными лентами c девизом на латыни: “fide severus procellis “, венчала корона маркграфов. “Верность сильнее шторма“ наш славный родовой девиз. Старогерманский с его готическим шрифтом был мной с гимназических времён основательно подзабыт. Впрочем, моя невеста заставила меня его вспомнить. Её аргумент: ” Должна же я знать за кого выхожу замуж !” – произнесённый с хитренькой улыбкой, был неотразим. Я сдался и стал вслух, запинаясь на особо витиеватых оборотах, читать собственную родословную. Надо заметить, что многое из неё стало для меня настоящим открытием.