Казачий алтарь - Владимир Павлович Бутенко

Бездомник поцеловал и бережно обнял мать, не сдержавшую слёз, обхватился с батькой и братом. С усмешкой: «Цветёшь и пахнешь?» — прикоснулся губами к щеке Полины. За её спиной, насупясь, топтался кареглазый Яшка. Павел подхватил племянника под мышки и поднял до самого потолка:

— Ты что? Позабыл меня?

Тот кивнул.

— Вот те и раз… А я гостинца привёз! Конька деревянного на колёсиках. От самого Армавира при обозе хранил…

— Это же — дядечка Павлик! — подсказывала Полина своему вихрастому неулыбе. — Помнишь, на салазках катал?

— Ну, мы с ним ещё потолкуем, — опустив Яшку на пол, пообещал весёлый дядя. — До завтрева времени много… Стёпа, пожалуйста, помоги подводу разгрузить. Я прихватил кое-что…

То, что привёз Павел, трудно было назвать просто подарками. На пару с его ординарцем Степан снял два мешка муки, баклагу с подсолнечным маслом, жбан с мёдом, новёхонькую упряжь, седло, рулон сатина. Фурманку и одну из пристяжных хорунжий тоже оставил на отцовском базу.

Узнав, что меньшой завернул всего на денёчек, Анастасия не спускала с него непросыхающих глаз. Тихон Маркяныч задавал вопросы о положении на фронте, но выражение его лица было отрешённым, думал он, видно, о другом. Павел скупо рассказал, как отходили корниловцы на Кубань, с каким трудом удалось растормошить домоседлых станичников. Теперь служил Павел в 3-й кубанской конной дивизии.

— То-то я и гляжу, что форма на тобе не донская, — заметил отец. — Должно, всё перемешалось?

— Э, батя… У нас и ногайцы, и адыгейцы, и цыгане…

— Цы-га-нюки? — От изумления Тихон Маркяныч заморгал.

— Имеется один. По шорной части… Эх, взять бы Астрахань! Туда правимся. Долбанём краснозадых — будут пятками аж до Урала сверкать! А там их — колчаковцы загарнут! Дух у казаченек благой. Царицын, к слову говоря, уже освобождён. За счёт пулемётных команд большевики держатся. Хорошо, среди наших генералов раздоров меньше. А то прошлой весной атаман Краснов отозвал донцов из Добровольческой армии. Я как раз тифом заболел. Остался… И не жалею.

Тихон Маркяныч вникал в слова новоявленного офицера, отмечая, что за полтора года Пашка возмужал и поумнел, даже разговаривал не по-станичному. Но жёсткие интонации в голосе, беглый, обжигающий взгляд выказывали, что душа младшего сына налилась тяжёлой, всепоглощающей злобой. На вопрос родителя: «Откуда съестные припасы?» — он усмехнулся и промолчал. И всё же то, что его Панька — хорунжий, тешило отцовское тщеславие.

Мимоезжий гость поднялся ранним утром. И долго молился пред иконой Георгия Победоносца, потемневшей от древности. Потом похлебал материнского борща и засобирался. Прежнее боевое настроение явно его покинуло. Твёрдые пальцы дольше обычного застёгивали пуговицы черкески, выстиранной и отглаженной матерью. Наконец, он подмигнул Яшке, поручкался с отцом и Степаном, кивнул на прощанье невестке. И, надев кубаночку из чёрного каракуля, почтительно-нежно обратился:

— Благослови, матушка, коня седлать.

Семьёй стеснились на бонтике[2]. Мать расплакалась, вцепилась в широкий рукав черкески своими жилистыми руками. Павел ласково прильнул к ней, поцеловал в лоб и сбежал на землю, хлопая ножнами по голенищу. Ординарец, кривоногий, бойкий казачок, подвёл гнедого, с вызвездью, дончака. Мать трижды перекрестила воина. Он проверил подпругу, слегка подтянул её. И толчком, едва касаясь носком стремени, взлетел в седло. Вновь оказавшись на одной высоте с крыльцом, дрогнувшим голосом сказал:

— Даст Христос, возвернусь…

Ординарец подбежал от распахнутых ворот и подал плеть. Конь разгонисто вынес хорунжего на улицу. Павел успел оглянуться…

До самой осени, до инистых утренников слухи в станицу доходили хорошие. Прижали большевиков к столице белокаменной! И хранил Тихон Маркяныч надежду, что встретит сына-удальца с победой.

Однако вдогон за осенними журавлями потянулись к югу и белогвардейские обозы. К Новому году через Ключевскую нескончаемым потоком двигались уже и боевые кавалерийские части. Пока размышляли Шагановы, трогаться или нет, февральским днём ворвался в станицу эскадрон будённовцев. Сгоряча были арестованы и тут же расстреляны казаки, служившие в Белой гвардии, несколько стариков. Степан и Тихон Маркяныч трое суток отсиживались в зарослях терновника в дальней балке…

Аукнулась гражданская война гулом боёв, смертельными стонами, плачем сирот, а откликнулась повальным голодом. Сперва продотрядовцы выгребли у станичников закрома, а затем — неурожай двадцать первого года. Запустение и разруха пометили некогда богатую и красивейшую Ключевскую. Её, и без того обезлюдевшую, стали покидать исконные жители.

Председатель местного Совета Арон Маскин, прослышав о грамотности Шаганова Степана и выяснив его непричастность к белоказакам, назначил рассудительного станичника своим секретарём. Деньжата да паёк, получаемые Степаном, на первых порах спасали Шагановых. Пришлось и Тихону Маркянычу за скудный оклад пойти в погребальную команду. Целыми днями ездил он на подводе с напарником, стариком Кострюковым, по улицам. Грузили умерших с голоду на фурманку и закапывали в яру. В запертых изнутри куренях, коли никто не отзывался на стук, высаживали оконные рамы. Крюками на жердинах выволакивали смердящих мертвецов…

В одночасье слегла и преставилась Анастасия. Не снесло сердце невзгод и постоянной тоски по пропавшему без вести младшему сыну.

Проезжая мимо зияющих окон куреней, их кособоких крыш, мимо разграбленной и осквернённой церкви, с которой сбросили кресты и колокол, мысленно прощался Тихон Маркяныч с прежним, родным, не мог найти опоры в этой лихометной жизни…

Была станицей — стала хутором.

Лидия с сынишкой и Полина Васильевна вошли в летницу[3] почти следом за стариком. Тихон Маркяныч, возившийся у вешалки, удивлённо обернулся:

— Чо рыпнулись? То силком не вытягнешь, а то на вожжах не удержишь!.. Тоды управляйтесь, а я на улицу пойду. Могет, привалило кого…

Полина Васильевна с внуком принялись растапливать надворную печуру, тревожно поглядывая на небо, а Лидия заторопилась на огород поливать помидоры. Напротив соседского погреба невольно приостановилась: казачья мелодия, любушка светлая, пробивалась из-под земли наперекор гулу канонады и всем страхам.

…Ды, а на сердце моём,

Ой, пробудилась лю-убовь

— гулко звенел голос Таисии Дагаевой.

Пробудилась любовь мо-олода-ая!

— тут же подхватила и долго тянула на верхнем голосовом пределе её мать, тётка Устинья.

Снова с неотступной тревогой подумала Лидия о муже. За две недели, прошедшие после получения его письма, с Яковом всё могло случиться. Теперь же с приближением немцев обрывалась