Некуда бежать - Максим Тихомиров

Гордин верил, что делая свое дело, он изменяет мир. Ему хотелось верить, что мир меняется к лучшему.

Здесь и сейчас он уже и не помнил, что был некогда ученым, саботажником, предателем, врагом… Все это отошло на задний план сознания, поблекло, стерлось, превратилось в палимпсест, на котором было четко начертано его нынешнее, самое главное предназначение. Его собственная судьба, все беды его родной страны, все ужасы грядущей катастрофы, предотвратить которую было еще недавно делом всей его жизни — все это ушло, уступив место главному.

За его спиной, в поселке, дома которого были сложены из спрессованного снега, люди, не бывшие ему не то, чтобы родственниками, но даже и просто друзьями, зависели в этот миг только от него самого. В его воле было решать, пережить им этот страшный день — или нет.

Он решил.

Решение это далось ему легко, как не давалось ни одно решение в жизни. Гордин, решая судьбу вверивших ему свои судьбы и жизни людей, в этот миг вовсе не чувствовал себя богом. Боги лишены совести — а Гордин именно теперь чувствовал, что как раз по совести и поступает, и от этого ему стало вдруг хорошо и покойно, так, как не было никогда прежде.

Мир стал прост и черно-бел. Пан — или пропал. Жизнь — или смерть. Вера — или забвение.

Разложи проблему на простые вопросы, ответь на них — и поймешь, что никакой проблемы нет.

Гордин впервые в жизни чувствовал себя человеком на своем месте, и только от него зависела сейчас судьба этого мира. Здесь и сейчас.

Он поднялся на ноги. Механические суставы искусственной ноги протестующе заскрипели, и он подумал мимоходом, что надо, наконец, заняться своим издыхающим протезом, пусть даже для этого и придется выйти к людям…к тем, кого он еще недавно считал своими. Нет, решил Гордин. Нет. Риск слишком велик. Пусть уж скрипит, сколько сможет — а потом придется заменить ее на обычную деревяшку. Наверняка у Харьюгына найдется подходящая палка, а нож у него есть свой. Господи, какая ерунда лезет в голову!..

Гордин тут же забыл об этом, стоило ему взглянуть в бинокль снова.

Ряд за рядом шерстянники вступали в воды сотворенного им озера, проламывая корку хрупкого еще льда. Стадо возобновило свое движение к морю.

И впрямь — почему он решил, что вода усмирит бег существ, которые раз в поколение, подчиняясь невесть чьей воле, устремляются в едином порыве на верную смерть в студеных водах Северного океана?

Эффект неожиданности, вот что это было, понял Гордин. Он сумел притормозить их, удивив и испугав — но и только. Теперь первый испуг прошел.

Сможет ли он остановить их?

Сможет ли он сделать это надолго — или хотя бы на то время, которое потребуется роду старого Харьюгына, чтобы уйти с пути самоубийственного бега исполинов?

Скоро он узнает это. Совсем уже скоро.

Гордин взялся за рукоятки аппарата, разворачивая его навстречу бурому приливу. Долина вскипела снова.

И вновь зверь двинулся дальше, стоило воде остыть. На лютом морозе Заполярья это было делом считанных минут.

Потом Гордин, в очередной раз оценивая плоды трудов своих в цейссовскую оптику бинокля, увидел, наконец, сквозь разрывы в низкой облачности то, что гнало шерстянников вперед, не позволяя им развернуться и пуститься в бегство.

Над южным краем долины, между низкими рваными облаками и громоздящимися к небу грядами торосов, появились серые сигары дирижаблей. На крутых боках их раздутых туш багровели огромные звезды.

Взрыхленный снег долины взлетел вдруг в воздух уродливыми кустами разрывов. Бомбы, понял Гордин. Дальние ряды стада заметались в панике, но из-за края долины вылетели, сверкая дисками пропеллеров, стремительные запятые аэронарт, и ветер донес до холма, с которого он вел свой безнадежный бой, разноголосый вой множества сирен.

Стадо дрогнуло и лавиной хлынуло к океану.

Долгую минуту Гордин, в бессилии сжимая кулаки, смотрел на накатывающуюся на подножие холма массу громадных волосатых тел. Потом он решился.

Стена ревущего пара скрыла от него шерстянников, и Гордин молниеносно поднял ствол параболоида выше, проводя еще одну линию, отсекающую загонщиков от стада. Аэронарты затерялись в клубящейся мгле.

Дирижабли лениво развернулись и направились к холму. Гордин увидел вспышки на носах гондол, и несколько секунд спустя воздух рванул оглушительный грохот разрывов. Снаряды упали широкой дугой с недолетом. Дожидаться, пока комендоры дирижаблей пристреляются, Гордин не стал.

Закусив губу, он хладнокровно, как в тире, срезал с покатых боков дирижаблей двигательные гондолы и искалечил каждому из них рули. Ветер, завладев нежданной добычей, потащил беспомощных исполинов к морю.

Когда неуправляемые колоссы проплывали мимо холма, Гордина попытались расстрелять из пулеметов, но расстояние было слишком велико. Он же, услышав странный треск в небе, не сразу понял, в чем дело, и долго с недоумением искал источник непонятного шума, крутя во все стороны головой. Разобравшись, Гордин рассмеялся и помахал дирижаблям меховой рукавицей. В ответ с одного из них возмущенно взвыла сирена.

Стадо, разделившись на две половины, уходило теперь на запад и восток между двух протянувшихся через долину рвов, полных остывающей воды. Гиганты больше не делали попыток перебраться через препятствие, и долина стремительно пустела. Вскоре на снегу остались лишь неподвижные тела шерстянников, смятых собственными сородичами.

Он победил.

Род старого Харьюгына был спасен. И сам он, инженер Гордин, в прошлом — университетский профессор, идеалист — он тоже был спасен. И был спасен мир. Пусть ненадолго — но что есть вечного под солнцем и звездами?

Лыжников он позорно проворонил.

Закутанные в белые, с желтоватыми разводами, маскхалаты фигуры выросли словно из-под снега в сотне другой метров от его позиции. Они зашли с флангов, воспользовавшись тем, что ближайшие подступы к холму Гордин не сторожил, сосредоточившись на дальних целях. Теперь им оставался последний рывок вверх по склону, и если бы Гордин продолжил осмотр окрестностей в бинокль, его бы так и скрутили, к его несказанному изумлению. Теперь же, пусть удивление его и досада на собственную невнимательность оказались ничуть не меньше, он успел собраться и отреагировать на нападение единственным доступным ему способом: ухватить аппарат за рукоятки и пустить луч поверх голов лыжников.

Беда была в том, что луч в свете дня был невидим. А невидимая угроза перестает быть таковой. Лыжники, замершие было на полушаге, тронулись к Гордину, уже не таясь. Он бессильно наблюдал за их приближением, не решаясь повторить тот же трюк, который удался у него в противостоянии с шерстянниками — прорезать лучом параболоида ров, который надежно отделит его от врагов и позволит добраться до поселка прежде, чем им удастся перебраться через него.

Гордин боялся поранить лучом кого-нибудь из бойцов. Он проклинал себя за эту нерешительность- но не мог поделать с собой ровным счетом ничего. Это ведь не их вина, что они оказались здесь, что именно им был отдан приказ выследить и схватить врага Родины и революции, в которую они искренне верят, горячо шептал голос в его голове, и Гордину ничего не оставалось делать, как только согласиться с этим голосом.

Держа Гордина на прицеле замотанных в белые тряпки винтовок, лыжники приближались, медленно поднимаясь по склону. Рослый малый в центре полукольца откинул капюшон маскхалата и стащил белую маску, открыв скуластое волевое лицо с безжалостными голубыми глазами на нем.

— Вот и встретились, Александр Ильич, — сказал он, и Гордин узнал голос, памятный ему по той сумасшедшей, полной огня и бега ночи год назад.

— А, это вы, — устало сказал Гордин. Удивления он так и не почувствовал. Круг замкнулся.

— Сдавайтесь, профессор. Вам гарантирована жизнь в обмен на сотрудничество. Революция милосердна к своим врагам, если они искренне раскаиваются в своих деяниях.

— Вот как? — сказал Гордин. — А если мне не в чем раскаиваться?

— Каждому есть, в чем раскаяться. Если вы запамятовали, вам помогут, — Канцелярист улыбнулся, и Гордин при всем желании не смог бы назвать эту улыбку неискренней. — Вы нужны Республике, Александр Ильич. Не представляете, сколько сил и средств было задействовано, чтобы вас отыскать, сколько потрачено времени для того, чтобы наша с вами встреча наконец состоялась.

— Я потратил не меньше времени и сил, чтобы ее избежать, — усмехнулся Гордин. — Выходит, я таки нужен Революции… Я — или это?

Гордин качнул стволом параболоида, стараясь, чтобы жест выглядел как можно более угрожающим.

Канцелярист рассмеялся.

— Какая, в сущности, разница? — ответил он. — Вы скоро все узнаете. А пока оставьте аппарат в покое. Вы все равно не сможете воспользоваться им теперь.