Во имя любви к воину - Брижитт Бро

Я приступила к первому своему большому интервью. Масуд настоял, чтобы Ахмад переводил его доводы фразу за фразой. Это требование сделало беседу ломаной, отрывистой. Жаль, поскольку Масуд говорил очень сильные и красивые слова. А в свете событий, которые последуют вскоре и потрясут мир, они станут пророческими. Он с горечью говорил о войне. Запад, считал он, более великодушен на словах, чем в реальных действиях по поддержке его страны. Вот уже много месяцев он ждал обещанной Францией гуманитарной помощи. Ничего не приходило. Он не обмолвился ни словом об этом, но мы все знали, что ко всему прочему наша страна унизила его. Когда три месяца назад глава афганского Сопротивления приехал в Париж, ни Жак Ширак, ни премьер Лионель Жоспен не согласились его принять. Николь Фонтен, тогдашнему председателю Европейского парламента, понадобилось немало мужества: она, вопреки службе протокола, решилась встретить его с почестями, положенными главе государства.

Масуд запомнил лишь близорукость Запада. Он знал, какие опасности нас подстерегают. В молодости он был членом фундаменталистских организаций и видел, на что эти люди способны. «Если мы победили русских, то прежде всего, конечно, для себя, но также и для вас. Это последствия для всего мира[1]. И сегодня мы сражаемся против талибов за нашу свободу. Но и за вашу тоже». Затем тоном, не терпящим возражений, бросил: «Ладно, пойдем ужинать». Панджширский Лев был голоден. Это было не в моих интересах. Поэтому, пока другие устраивались вокруг стола, а потом руками брали из общего блюда кто горсть риса, кто кусок маринованного ягненка, я снимала. Лица лоснились от пота, лицо же генерала было аристократически безупречно. В объективе камеры, под этим микроскопом, от которого ничего не скроется, я увидела усталость в глубине его глаз.

Несколькими неделями раньше талибы захватили равнину Шамали, открыв себе тем самым доступ к высокогорному ущелью, где Масуд и его люди прятали своих близких. Семьи эти поднимались все выше и выше, на Крышу мира, которая была недоступна врагу. Северный Альянс сохранял контроль над Панджширской долиной и частью Бадахшана. Но надолго ли?

Масуд не терял надежды, и у него были планы на будущее. Когда война закончится, сказал он, он вернется к своей любимой профессии архитектора. Он уйдет из политики, ну разве только народ выразит желание провести демократические выборы. В столовой все были заворожены его словами. Я спросила его, допустил ли он ошибки, в которых сегодня раскаивается. Он задумался, потом признался, что действительно совершал ошибки во время гражданской войны и сожалеет об этом. Но кто их не совершал?

Он ловко встал, выпрямившись во весь свой высокий рост, попрощался с нами, обнял Ахмада и так же внезапно исчез, как и появился.

Все прошло не так. Слишком быстро, наперекосяк. Невозможно управлять этим человеком. И я решила не возвращаться во Францию, пока не увижу генерала снова.

Когда Ахмад вернулся в Бретань, я приступила ко второму своему репортажу для Шанталь Верон и ее ассоциации «Негар». Какая женщина! До прихода талибов она преподавала французский язык в престижном лицее для девочек «Малалай» в центре Кабула. С тех пор она создавала подпольные классы в столице, строила школы в Панджшире, поскольку Масуд очень хотел, чтобы и мальчики, и девочки получали образование. Везде она раздавала тетради, ручки, ластики, линейки — тот необходимый минимум, который зачастую был недоступен многим афганским семьям. В этот раз ее копилка позволила приобрести школьные принадлежности на 9 тысяч долларов.

Надо было видеть, как деревенские жители встречали эту неподкупную, скромную и неутомимую женщину. Как свою родную сестру. Я видела в их глазах тот же напряженный блеск, который встречала в глазах беженцев. Афганский свет. Как люди смогли оставаться такими живыми после стольких перенесенных ужасов, оплакав столько смертей? Какая-то сила поддерживала их. Именно тогда я прониклась любовью к афганцам — мужчинам, женщинам, старикам, детям, — и ни разу не усомнилась в этой любви. Встреча с этим народом расширила мое представление о мире.

По возвращении в Роджа-Бауддин я стала ждать второй встречи с генералом. Время шло, стремительно заканчивался мой месячный отпуск, но никак не моя жажда работы. У меня было время подумать; и, как следствие этого, к моей первой мечте — поговорить с Масудом — прибавилась еще одна: снять передовую.

Военная база Роджа-Бауддин была основной в расположении Масуда, именно здесь он сконцентрировал свои силы. Она была также и местом аккредитации, где специальное подразделение безопасности рассматривало просьбы иностранных журналистов и гуманитарных организаций. Если такое разрешение было получено, подразделение брало на себя все хлопоты по приему, размещению, контактам, переездам. Поэтому через деревню в сторону вертолетной площадки шла нескончаемая вереница машин. Четыре уцелевших в боях вертолета перевозили продукты питания, членов штаба Северного Альянса, военную технику на линию фронта и, наконец, раненых. И это не считая приезжих, направляющихся из Европы в Таджикистан и обратно. Вся эта адская по сложности логистика лежала на плечах двух мужчин — Зубайра Амири, улыбчивого, живого крепыша, и его шефа Азима Сухайла, который, напротив, проявлял нервозную суровость. Безопасность Масуда зависела от их бдительности. Они занимали небольшой офис в крупном здании, которое окрестили Министерством иностранных дел Северного Альянса. Я проводила массу времени, теребя их по-английски: «Ну что, у вас есть новости от Масуда? Он согласен дать мне еще одно интервью? Когда?» Но напрасно я жужжала вокруг них как пчела. Они оставались равнодушными к моему волнению, встречая мои просьбы выражениями типа: «Да, Брижитт» или «На все воля Всевышнего». В Афганистане время течет по-иному. Оно здесь дольше и шире, чем в любом другом месте. Смирившись, я делала единственное, что было в моей власти: сидела и ждала.

В комнате было всегда полно народу. Здесь было много плодов цивилизации: компьютер, принтер, вентилятор и, верх комфорта, маленький телевизор. Радиоузлы, соединяющие Зубайра и Азима с главным штабом, трещали беспрерывно. Капризный генератор дополнял звуковую какофонию. Вся эта современная техника накалялась, весело урча до той поры, пока не отключался свет, что никогда не заставляло себя ждать. И тогда в комнате воцарялась церковная тишина.

Этот офис был настоящей информационной миной, и я сожалела, что не знаю персидского. Мужчины входили, садились на корточки и болтали бесконечно обо всем и ни о чем — о грузовике, который свалился в овраг, о войне, об уборке урожая, об исчезнувших братьях. Любопытно, но в этой оживленной комнате счет времени терялся. Помощник без устали наполнял наши стаканы. Он высоко приподнимал металлический чайник, из которого струился густой крепкий чай, и пары кардамона наполняли ароматом тяжелый воздух помещения. Мухи кружили над паколами. Я была тут единственной женщиной. Однако среди этих суровых лиц с орлиными носами, с мрачными взглядами я ни разу не почувствовала себя в опасности. Сначала они с удивлением рассматривали высокую белокурую женщину, которая каждый день просила о том, чего ей упорно не давали. «Амер Сахеб? Она хочет видеть Амера Сахеба?» — передавали они друг другу шепотом. Я была одета на афганский манер: просторное платье поверх широких шаровар, которые скрывали мои формы, и платок, накинутый на собранный на скорую руку хвостик. Возможно, они говорили себе, что эта женщина проделала огромный путь, чтобы поговорить с их шефом. Во всяком случае, видя, что я безропотно переношу жару и терпеливо дожидаюсь своего, они приняли меня как элемент своей повседневности.