Повесть странного времени - Леонид Бородин

После обеда машинально спустился вниз. На корме верхом на рюкзаках сидят туристы. Режутся в карты. Парни поглядывают на девчат, девчата поглядывают на парней, гитары тренькают, пароход гудит, люди щурятся и улыбаются...

Чёрт знает что! Мне показалось, что я сейчас потеряю сознание... Что за дьявольская маскировка! Кто придумал? Ведь всё ложь! В мире нет главного - правды! Зачем сверкает и плещется? Зачем улыбаются? Если нет главного? Если всякое действие имеет двойной смысл? Если невозможно быть честным! Не знают все остальные или только притворяются? Или знают что-то, чего не знаю я? Может быть, существует какая-нибудь сверхмудрость или какой-нибудь сверхсмысл? А если они есть и недоступны - какой прок!

Почему мне так страшно, когда я смотрю на этих веселых парней и девчат? Даже не просто страшно! Жутко! Мне хочется выключить их, чтобы потушить их улыбки и голоса, чтобы они замерли в тишине и неподвижности и прислушались к миру, который вокруг них. Разве можно его услышать, если так много говорить и улыбаться? Глухарь, когда поет, не слышит шагов охотника...

А может быть, с ними еще не случилось и не случится... Ведь не каждому суждено убить своего отца. Это выпало мне. Но за что? Неужели только за то, что я очень хотел быть честным?!

...А люди всё улыбаются и говорят, говорят. Особенно громко говорят о природе. Какая она кругом красивая, мудрая и целесообразная. Через объективы они растаскивают ее по кусочкам на память. И она не скудеет. И они еще больше восхищаются ею...

Это тоже игра с определенными правилами, главное из них - делать вид, будто не знаешь, что во всей природе, в каждой ее клетке постоянная вражда и борьба за мгновение бытия.

Из этих мгновений, как из прокручиваемых кадров кинопленки, складывается мираж постоянства, мудрости и вечности. Но как жизнь на экране есть лишь техническая спекуляция суммой мертвых кадров, так и вечность природы есть непрерывность умирания... Чего же больше в природе - жизни или смерти? Мудрости или бессмыслицы? До сих пор никто не сделал ни одной простейшей живой клетки. Зато кусочка свинца достаточно, чтобы не стало человека, самого хитрого из всего живого... Но люди - рабы своих мгновений, кроме которых у них ничего нет. Друг для друга прокручивают они кинематографическим способом свои и чужие мгновения, а то, что получается из этого, называют историей и мудрствуют над этой манипуляцией, и пророчествуют, и изощряются в изобретениях всеобщего смысла...

Может быть, клубок всеобщей бессмыслицы разматывается, но пусть этим занимаются другие, кто еще не приложил рук, чтобы запутать его... Я же решил больше не жить. Через три дня пароход придет в свой конечный пункт, я сойду с него и пойду в тайгу. Буду идти на север: пока хватит сил. Труп не должен быть обнаружен. Я не самоубийца. Я просто ухожу от людей и от мира. Миру на это наплевать, а людям знать незачем. Для них я просто исчез, потерялся навсегда. Всем, кому надо, я сказал, что уезжаю и никогда не вернусь. Так и есть. Я никогда не вернусь...

Я сказал е й об этом за десять минут. Несколько дней подряд в доме были слезы. У н е е даже руки от слез стали красными. Но мне не было жалко е е. Она не была больше для меня матерью, она была лишь соучастницей. Она не оправдывалась. Во всем мире никто не смог бы ее оправдать. Так же, как и меня, так же, как и того, кто девятнадцать лет прикидывался моим отцом, а в действительности был самым главным убийцей из нас троих.

Все это я высказал им обоим. И они молчали. Он за эти дни постарел лет на двадцать. Как-то за один день появилось множество морщин, глаза провалились и обесцветились, появилась дрожь в руках, весь он осунулся, сник. А про нее и говорить нечего...

- Зачем же так? - простонала она, когда я сообщил е й, что ухожу. Как же мы жить-то будем?

- Как жили девятнадцать лет, так и живите! - ответил я.

Мне хотелось добавить: "Если сможете жить"... Но я не добавил. Где-то я читал рассказ, как человека укусила кобра, и он ножом отрезал себе руку. Резал и кричал. Я тоже кричал. Не дома, конечно, а после, у дороги, когда ждал попутную машину. Катался по земле и ревел, как грудной ребенок. Ведь если бы я только свою руку резал... Но не мог же я продолжать жить с ними. Как бы мы стали смотреть в глаза друг другу? Для меня же вообще продолжать жить означало только одно - искупить вину. А это-то и невозможно! Моя вина только часть всеобщей бессмыслицы, а на решение проблем мне ли претендовать! С какой стати я должен распутывать узел, который запутывался целыми поколениями!

...Больно и смешно вспоминать, какой завидной идиллией выглядела наша семейная жизнь. Благополучием и счастьем дышала наша семья. Так казалось. Но на предательстве она воздвигалась и убийством кончилась. Они, этот человек и моя мать, совершив гнусное дело, надеялись во мне получить свое оправдание, я же стал их возмездием. Да разве могло быть иначе? Разве может родиться честь из бесчестия, правда из лжи, добро из зла? Чем больше они учили честности, тем тяжелей готовили себе участь...

Он пытался оправдаться, говорил, что они не знали, не понимали. Да кто им поверит! Какие души надо было иметь, чтобы понимать всё, что угодно, кроме голоса совести! Никто им не поверит, никто не оправдает!

4

Девятнадцатилетняя женщина ждала ребенка. Когда человек, бывший ее глазами и плечом, бесследно исчез в водовороте времени; она растерянно вскинула руки, надеясь ощупью обрести хотя бы мало-мальскую опору, потому что, как же ей без опоры и без поддержки? Мир оглушил ее жестокостью и бессмыслицей, и она отвернулась от него, чтобы слышать то, что единственно и без всякого сомнения было истиной, было ее смыслом, ее продолжением, оправданием и надеждой. Она ждала ребенка. Ее распростертые, ослепшие руки наткнулись на случайно подвернувшуюся опору, и она доверилась ей и доверила всё, что имела. Она ждала ребенка. Она ждала. Если бы ей нечего было ждать, она либо ушла из этого мира, который обманул ее в счастье, либо, очертя голову, бросилась бы в самое пекло. Но она ждала. И потому без раздумий доверилась человеку, протянувшему ей руку. Рука эта казалась сильной и надежной. Обо всем остальном ей просто некогда было думать.

...А человек из учреждения уже через несколько часов проклинал себя за необдуманные действия. Зачем, спрашивал он себя, нужно было отправлять ее к матери? Что подумает мать? Что сам он скажет матери через месяц? Что будет делать потом с этой женщиной и ее ребенком? И как всё это отразится на его биографии, на его безупречной биографии. Приютил у себя жену врага народа!

Он мучался раскаянием. Он страдал раскаянием. Но когда ему надоело нагонять на себя страхи, он начинал временами чувствовать некоторое удовлетворение от того, что сделал. Конечно же, он понимал, что сделал добро, и сделал, побуждаемый самыми непосредственными чувствами, победившими инстинкт самосохранения. Это ли не свидетельство порядочности его натуры, которая так ценилась людьми, когда он еще не был поставлен судьбой выше простейших людских отношений.

Вот в таком противоречивом состоянии раскаяния и удовлетворения, положившись на мудрость утра, отошел в этот день ко сну человек филантропического склада характера и значительного общественного положения.

...Пробуждение его было нерадостным, как бывает, когда человек переносит проблемы с одного дня на другой в надежде на утреннюю трезвость, а в сущности уступая своей лености и нерешительности.

Хмурый подходил он к своему учреждению, готовясь к неприятностям, из которых первой должна была быть встреча с секретаршей. Если бы он мог миновать ее, не здороваясь! Он не мог ее миновать и потому приготовил заранее несколько убийственных фраз, которые намеревался использовать в зависимости от варианта ее агрессивности. Вне всякого сомнения, она видела вчера в окно его, уходящего со своей посетительницей. Он подошел к приемной во всеоружии, настороженный, ощетинившийся, и растерялся, когда секретарша поднялась к нему навстречу с приветливой улыбкой, очень просто поздоровалась с ним и тут же перечислила все звонки, которые были вчера после его ухода, и спросила, когда он будет просматривать почту. Ее благожелательность была неожиданной и подозрительной, и он не смог сразу перестроиться, буркнул ей что-то невнятное и ринулся в свой кабинет. Но там его ждала еще большая неожиданность: на окне в вазочке стояли цветы. Удивленный, он подошел к окну и тотчас же услышал у себя за спиной:

- Извините, что я похозяйничала у вас, но мне думалось, что так будет уютнее.

Смущенный, он начал было благодарить ее, но она перебила его:

- Я была несправедлива к вам. Извините. Я знаю, я уверена, что вы помогли этой несчастной девочке? Да? Уж такое время сейчас...

- Время известно какое... - начал было он неуклюже, но спохватился и велел принести почту, чтобы скорее остаться одному.

День прошел быстро и хорошо. Всё ему удавалось: легко улаживались спорные вопросы, быстро и безотказно работал коммутатор, моментально находились всякие справки и документы, и сам он чувствовал себя молодым и всемогущим.