Из "Собрания стихов" (1904, 1910), "Полного собрания сочинений" (1912) - Дмитрий Мережковский

Но вот пришел великий грозный час:

Вступая в храм классической науки,

Чтобы держать экзамен в первый класс, —

Я полон дикой робости и муки.

Смотрю в тетрадь, не подымая глаз,

Лицо в чернилах у меня и руки,

И под диктовку в слове «осенять»

Не знаю, что поставить — е иль ъ.

Я помню место на второй скамейке,

Под картою Австралии, для книг

Мой пыльный ящик, карандаш, линейки,

Казенной формы узкий воротник,

Мучительный для детской тонкой шейки.

Спряжение глаголов я постиг

С большим трудом; и вот я — в новом мире,

Где божество — директор в вицмундире.

От слез дрожал неверный голосок,

Когда твердил я: lupus… conspicavit…

In rupe pascebatur…[8] и не мог

Припомнить дальше; единицу ставит

Мне золотушный немец-педагог.

Томительная скука сердце давит:

Потратили мы чуть не целый год,

Чтобы понять отличье quid и quod;[9]

А говорить по-русски не умели.

И, в сокровенный смысл частицы ut[10]

Стараясь вникнуть, с каждым днем глупели.

Гимнастика ума — полезный труд,

Направленный к одной великой цели:

Нам выправку казенную дадут

Для русского, чиновничьего строя,

Бумаг, служебных дел и геморроя.

Так укрощали в молодых сердцах

Вольнолюбивых мыслей дух зловредный;

Теперь уже о девственных лесах,

О странствиях далеких мальчик бедный

Не помышлял: потухла жизнь в очах.

В мундир затянут, худенький и бледный,

По петербургской слякоти пешком

Я возвращался в наш холодный дом.

Манить ребенка воля перестала:

Царил над нами дух военных рот.

Как в тонких стенках твоего кристалла,

Гомункул, умный маленький урод,

Душа без жизни в детях жить устала…

Болезненный и худосочный род —

К молчанию, к терпенью предназначен,

Чуть не с пеленок деловит и мрачен.

В тот час, как темной грифельной доски

И словарей коснулся луч последний

Туманного заката, и тоски

Напев был полон в комнате соседней

Старухи няни, штопавшей чулки, —

Далекий шум послышался в передней…

Мне было скучно, и на груды книг

Я головой усталою поник…

Вдруг голос мамы, шорох платья милый,

Ее шагов знакомый легкий звук…

Я побледнел и алгебры постылой

Учебник на пол выронил из рук.

Не от любви с неудержимой силой

Забилось сердце, — это был испуг:

Я в классицизме, в мертвом книжном хламе

Так одичал, что позабыл о маме

За год разлуки: как угрюмый зверь,

Со злобою смотрел на злые лица

Учителей; казалася теперь

Мне падежей неправильных таблица

Важней любви… От матери за дверь

Я спрятался; как пойманная птица,

Дрожал в углу, безмолвие храня, —

И вдруг она увидела меня…

Но я уж сам к ней бросился в объятья,

Про все забыв, — сестер не слышал крик

И не видал, как прибежали братья,

Закрыв глаза, к ее груди приник,

Вдыхая тонкий, нежный запах платья…

То был блаженства незабвенный миг.

Она меня ласкала: «Мальчик бедный,

Какой ты худенький, какой ты бледный!»

Под взорами возлюбленных очей

Я воскресал от холода и скуки,

От этих долгих безнадежных дней;

Пугливый, все еще боясь разлуки,

Не веря счастью, прижимался к ней:

Она глаза мне целовала, руки

И волосы, и согревала вновь

Меня, как солнце, вечная любовь.

И, улыбаясь, плакали мы оба,

И все, в чем сердце бедное могло

Окаменеть — ожесточенье, злоба

И мертвенная скука — все прошло:

Так не боится зимнего сугроба,

Почуяв жизни первое тепло,

Когда ручей поет и блещет звонкий, —

На трепетном стебле подснежник тонкий.

Не мог расторгнуть наших вольных уз

Дух строгости, порядок жизни чинный,

И тайно креп наш дружеский союз:

Ловил я звук шагов ее в гостиной;

Бывало, рода женского на us

Она со мной твердила список длинный,

И находил поэзию при ней

Я в правилах кубических корней.

Под сладостной защитой и покровом,

Когда ласкался к маме при отце,

Я видел ревность на его суровом

Завистливо нахмуренном лице.

Я был пленен улыбкой, каждым словом,

И бриллиантом на ее кольце,

И шелестом одежды, и духами,

И девственными, юными руками.

На завтрак белый рябчика кусок,

Обсахаренный вкусный померанец,

Любимую конфету, пирожок

Она тихонько прятала мне в ранец;

Когда я в классе вынимал платок

С ее духами, вспыхивал румянец

Любви стыдливой на моих щеках,

Сияла гордость детская в очах.

Я чувствовал ее очарованье

Среди учебных книг и словарей,

Как робкое весны благоуханье

В холодной мгле осенних мрачных дней, —

И по ночам любимых уст дыханье

Над детскою кроваткою моей:

Так ласк ее недремлющая сила

Меня теплом и светом окружила.

Коль в сердце, полном горечи и зла,

Доныне есть поэзия живая, —

Твоя любовь во мне ее зажгла.

Ты слышишь ли меня, о, тень родная?

Пусть не нужна тебе моя хвала,

Но счастлив я, о прошлом вспоминая, —

И вот неведомую песнь мою

Тебе, как эти слезы, отдаю.

Когда стремлюсь я к неземной отчизне,

Слабея, грешный, на земном пути,

Я внемлю тихой нежной укоризне…

Не отвергай меня, молю, прости, —

Как ты дитя свое хранила в жизни,

Так пред Судом Верховным защити,

Отчаяньем и долгою разлукой

Измученное сердце убаюкай.

Слетаешь ты, незримая, ко мне,

Как сладкого покоя дуновенье,

Как дальний звук в полночной тишине…

Я чувствую твое благословенье

И к моему лицу, как бы во сне,

Твоих бесплотных рук прикосновенье…

О, милая, над бездною храня,

Любовью вечною спаси меня!

У волка есть нора, у птиц жилища, —

Лишь у тебя, служитель красоты, —

Нет на земле родного пепелища:

Один среди холодной пустоты,

Я собираю с тихого кладбища

Воспоминаний бледные цветы,

И в душу веет запахом могилы

Сквозь аромат их девственный и милый…

Давно привык я будущих скорбей

Угадывать нелживые приметы;

Жизнь с каждым днем становится мрачней…

Ни славою, ни дружбой не согреты,

Лишь памятью невозвратимых дней

Питаемся мы, жалкие поэты,

Как собственною лапою медведь,

Чтоб с голода зимой не умереть.

Пою, свирель на тихий лад настроя:

До подвигов нам с Музой дела нет.

Я говорю, увидев тень героя:

«Не заслоняй мне солнца вечный свет!»

От мировых скорбей ищу покоя

И ухожу я в прозу давних лет.

Как Диоген — в циническую бочку…

Но здесь для рифмы я поставлю точку.

Кто б ни был ты, о мой случайный друг, —

Студент ли в келье сумрачной и дымной,

Чиновник ли с бумагами вокруг,

Курсистка, барин ли гостеприимный,

Питомец ли классических наук, —

Не требую любви твоей взаимной, —

Но мне близка теперь душа твоя,

Но ты мне друг, ты человек, как я.

Ты так же горьким опытом наказан…

Минутной благосклонности твоей

Я самой чистой радостью обязан:

Ты дальше всех, ты ближе всех друзей,

И я с тобой свободной дружбой связан.

Теперь, прощаясь с Музою моей,

Забудь вражду, прости, читатель, скуку:

Мы — люди, мы несчастны — дай мне руку!

Тебе на суд я отдаю себя:

Один ли ты иль в многолюдном свете,

Хлопочешь ли для славы жизнь губя

Или для денег, — вспомни о завете

Того, Кто, детство милое любя,

Учил нас: «Будьте просты вы, как дети».[11]

Как ни был бы ты зол и мудр, и стар, —

Подумай, жизнь — прекрасный Божий дар;

Смягчись на миг в борьбе ожесточенной,

На прошлое с улыбкою взгляни:

Не правда ли, там, солнцем озаренный,

Есть уголок родимый, есть они,

Мой брат, как я, познаньем отягченный,

Неведенья безоблачные дни!

От суеты и злобы на минуту

Вернись душою к тихому приюту, —

И пусть морщины скуки и труда

Разгладятся!.. Как сон недолговечный,

Те дни прошли… Ты лучше был тогда,

Доверчивый, свободный и беспечный.

Ужели больше нет от них следа,