Время затмения. Роман - Владимир Янсюкевич

На боевую операцию явились только четверо: Пашка Сердюков, Сенька Тумарин и братья Гончаровы. Пашка хоть и был на полтора года старше командира, рост имел маленький, руки, ноги и шею тонкие, а голову большую, увесистую. Когда он бежал, его голова, вследствие своей несоразмерности по отношению ко всему остальному, по инерции заваливалась на разные стороны, не успевала за движением Пашкиного тела. Девятилетний Сенька Тумарин, прозванный Будильником, наоборот, голову имел маленькую, а всё остальное большое, грузное, что, впрочем, не мешало ему быть чрезвычайно подвижным. Пашка разговаривал медленно, обстоятельно, мальчишеским басом, порой не сразу выговаривая трудные слова, а Сенька тараторил, как девчонка, звонко, с повизгиванием.

По выходным Сенька вставал раньше всех, а так как сидеть дома ему было невмоготу, он выскакивал из подъезда своего барака с куском чёрного хлеба в зубах, на ходу заправляя рубашку в широкие штаны, и бежал по улице, тряся соплями и скликая своих «братьев-партизан» на прогулку.

Однажды Пашкина бабушка не выдержала и громогласно рассердилась на Сеньку: «Вот ведь будильник какой выискался! Нынче выходной, а он, супостат, трезвонит как оглашенный! С ранья-то весь посёлок на ноги поднял!» Пацаны подхватили это прозвище, и с тех пор Сенька стал Будильником.

Пацаны залегли в сугробе, словно раскиданные в беспорядке поленья, и не сводили глаз с банных окошек.

– Ну, чего они там! Заснули, что ль? – нетерпеливо высказался Сенька, перебирая ногами по снегу.

– Засохни, Будильник! – оборвал Витёк.

– А если фортку не откроют, что будем делать? – напирал Сенька. – Плохо, если не откроют.

– Почему – плохо? – встрял Пашка, он заметно нервничал. – Ничего не плохо…

– Ты чо, дурак, не понимаешь? – зачастил Сенька, утирая варежкой набегающие сопли. – Там сейчас эти… бабы-фрицы… го-олые! А мы им в окошко дымовушку подкинем. Подожгём и подкинем. Во шороху будет!

– Не-е! – засомневался Пашка. – Не будет.

– А могут и задохнуться, – предположил Витёк.

– Могут, – заржал жеребёнком Сенька. – Не побегут же голыми на снег!

– Не-е! – снова протянул Пашка. – Не могут. У них там про… противогазы.

– Откуда в бане противогазы? – удивился Витёк.

– Марь Иванна с собой притащила, – ответил Пашка. – Я сам видел. У них до того учения были. По гра… гражданской обороне.

– Эх, нам бы сейчас гранатку! Настоящую! Какую-нибудь ржавую лимонку… Такую, как в прошлом году в карьере откопали… – размечтался Сенька.

– Лимонку! Опупел?! – Витёк искоса взглянул на Сеньку и покрутил пальцем у виска.

– Сам ты опупел, – огрызнулся Сенька.

– Чувак, гранатой баню разнесёт, – разъяснил Витёк. – Где мыться будешь?

– Дома. В корыте, – сразу нашёлся Сенька.

– Сказал, в корыте! Ты когда последний раз в корыте мылся? Когда сиську сосал?

– Сам ты сосал.

– Да ты в него теперь и не влезешь. Вон какие голяшки отъел, – заключил Пашка.

– Спорим, влезу! А за голяшки по кумполу схлопочешь! – насел Сенька на Пашку и тут же прибавил с садистским наслаждением: – Ещё бы и фортку потом задраить!

Пашка запротестовал.

– Не-е, робя, фортку нельзя…

– Почему это?

– Высоко. Не достать.

– Тогда четыре пульнём, две мало. Фрицы здоровые. С двух не задохнутся, даже не закашляются. Да ещё у них противогазы! Воща!

– Засохни, Будильник. Значит, так… Я с Данилкой – по одной. И ты, Сенька, с Пашкой по одной. Бросаем по очереди. Сначала я, потом Данилка.

– А мы? – в один голос спросили Пашка и Сенька.

– А вы пока подпаливаете. Дошло, чуваки?

– Дошло.

– А зачем это… чтоб задохлись? – подал голос Данилка.

– Как зачем! Во даёт! – вскричал Сенька. – Смехотааа! Они голову мылят, а мы им тут – накося! – подарочек с дымовушкой! Воща! Вон Пашка этой плёнки метра три у кинщика стырил!

– У Аркадия Михалыча? – спросил Данилка.

– У собачьего пастуха, – отозвался Пашка. – А чего, у него в будке целых пять кругляшей этой плёнки!

– Так на плёнке кино!

– Ну и чихать! Мы ж не всю, а кусок. Он и не заметит.

Пацаны рассмеялись.

– Засохли, пацаны! – прикрикнул Витёк командирским голосом. – Пашка, боеприпасы при тебе?

– Ага, – кивнул Пашка.

– Сколько?

– Десять штук накрутил.

– Молоток! Доставай, не жидись. Раздай по одной. Спички у всех при себе?

Пацаны молча кивнули. Пашка вытащил из-за пазухи белый полотняный мешочек из-под крупы, отсчитал четыре штуки. Остальное аккуратно засунул обратно. Подумав, снова достал мешочек, кинул в него свой боеприпас и вдруг заявил:

– Не-е, я не буду кидать. Там сеструха моя. А она с детства плохо дышит. У неё даже подозревали этот… бе… беркулёз.

– Сам говорил – у них противогазы! – зашипел Сенька.

– Да-а, а вдруг она не успеет.

– Успеет, – заверил Витёк. – Жить захочет, успеет.

– Не-е, я не буду.

– Ну и фиг с тобой! – отрезал Витёк. – Без тебя управимся. А ты, Сенька?

Сенька задумался, громко шмыгнул носом. Всё-таки они с Пашкой дружили. И ему теперь не очень-то хотелось подводить друга.

– Не бзди, Будильник, наши в городе! Или может, ты не наш?

– Наш, – недовольно буркнул Сенька.

В это время в бане со стеклянным стуком откинулась форточка, и из туманно светящегося окошка повалил пар. Витёк вскочил, крикнул «За мной!» и побежал к бане. За ним поднялись Сенька и Данилка, а Пашка остался лежать в снегу. Подскочив к бане, партизаны затаились под форточкой. Из парилки нёсся оживлённый женский разговор и смех.

– Жги! – тихо скомандовал Витёк и стал поджигать свой боеприпас.

Данилка и Сенька тоже достали спички. От Витькиного свёртка уже повалил дым, а Данилка никак не мог высечь пламя. Витёк уже забросил свою гранату в форточку, а у Данилки всё не получалось. Сенька тоже поджёг плёнку и уже хотел забросить её, как вдруг из форточки вылетел и повис в морозном воздухе пронзительный визг. Витёк, озираясь на Данилку, стал перебежками отходить на исходный рубеж. Сенька сдрейфил, бросил на снег задымивший свёрток и тюленем запрыгал по сугробам. А у Данилки всё не загорались спички. Через минуту из-за угла бани выскочила распаренная Марья Ивановна, заводская бухгалтерша, в валенках, с большой, накинутой на голое грузное тело, шалью. Одной рукой она придерживая шаль у горла, другой, выбросив на снег затоптанную, но всё ещё дымящуюся, плёнку, грозила убегающим пацанам: «Ах вы, ироды! Нашли забаву! Вот я вас!», а когда увидела Данилку со спичками в руках, обалдело взиравшего на неё, завопила: «Данилка, и ты туда же?! Ах ты, срамник! Я вот пожалюсь батьке! Бессовестный!» Опомнившись, Данилка зайцем сиганул в лес.

А ближе к ночи партизан повели на допрос. Отец призвал сыновей в большую комнату и стал выяснять, что они делали у бани. Не дождавшись ответа, он достал из кармана полусгоревшую, побывавшую в парилке, плёнку и спросил: «Чья работа? Витька, твоя?» Витька, безумно боявшийся порки, сошёл с лица и отрицательно мотнул головой. Тогда отец обратился к старшему сыну: «Твоя?» Как настоящий партизан, Данилка проглотил язык и безмолвствовал, глядя себе под ноги. Отец опять повернулся к младшему: «Его?» От страха Витёк потерял свою партизанскую доблесть и согласно кивнул.

После этого Данилка на глазах у брата был выпорот отцовским ремнём, препровождён в общий коридор барака и поставлен на два часа в угол. Данилке было не так больно, сколько стыдно и противно. И он решил уйти из партизанского отряда навсегда, а на Витьку смертельно обиделся и не разговаривал с ним до тех пор, пока эпизод с баней окончательно не выветрился из его головы…

4

Теперь Данилка гулял один. За это время в нём произошла важная перемена. Как-то в начале лета, бродя по лесу, вдали от посёлка, он набрёл на старый песчаный карьер, на дне которого посверкивало чистое озерцо, а по его берегам уходили ввысь песчано-глинистые обрывы с нависающими по гребню гигантскими, как шапка спутанных волос, корнями. Данилка полюбил это тихое местечко и проводил здесь всё своё свободное время. Здесь была его тайная территория, здесь он в полной мере наслаждался своим одиночеством. Правда, часто между выступающими над обрывом корнями пряталось одно невидимое им существо, которое везде следовало за ним тенью и однажды чуть не выдало себя неосторожным движением.

Данилка нырял, рассматривал на дне окаменевшие отпечатки трилобитов – мелких рачков времён палеозоя, пытаясь представить себе, как выглядел карьер, будучи дном мирового океана. Удил мелкую рыбёшку, просто валялся на берегу, жарясь на солнышке, или погребал своё тело под горячими россыпями кварца.

И вот однажды, загребая ладонями очередную порцию песка, Данилка нащупал прохладный влажный, немного липкий, комок. Серовато-белёсая масса была похожа на глину, но цвет (!) Он вскочил, схватил комок и стал сосредоточенно мять. Масса была тяжёлая, тягучая, как пластилин, и легко поддавалась лепке. Потом отыскал другой комок, третий, и вскоре перед Данилкой выстроилась целая шеренга рыбок, ежей, черепах… Он смотрел на их подсыхающие бока, и в его душе распускался аленький цветок невиданного наслаждения – он сам сотворил их сейчас! Своими руками! Масса оказалась не только белой, но и в меру жирной – после полного высыхания на фигурках не появилось ни единой трещинки. Позже отец просветил Данилку – эта глина из породы каолинов. В Китае издавна используют её для производства фарфоровой посуды. Но у нас она встречается редко, в виде небольших вкраплений в песчаном массиве. Новое занятие настолько заразило Данилку, что теперь он отдавался только ему, с трудом отрывая себя для исполнения других необходимых обязанностей вроде учёбы и помощи по дому. А с годами оно не только окрепло, но и выработало в нём профессиональную хватку и художественный вкус. И так незаметно закончилось детство.