Из штрафников в гвардейцы. Искупившие кровью - Сергей Михеенков

И Арним Бальк, и другие раненые, кто успел изодрать в окопах на Востоке не один мундир, слушали бодрые сообщения диктора и заявления фюрера внимательно, стараясь уловить подтекст. Нет ли в нем тревожных ноток. Они-то знали, что радио и газеты Третьего рейха существуют не для того, чтобы сообщать правду. Зачастую сводки Министерства пропаганды заходили в абсолютное противоречие с реальным положением дел.

— Наши «штуки», конечно же, разутюжат любую цель, — говорили в курилках те, кто уже не первый раз попадал в госпиталь. — Но если иванов бьют в колоннах, то одно из двух: либо они отходят, а значит, вот-вот займут новый рубеж обороны, либо подтягивают резервы, что еще хуже.

— Иванов всех не перебить! Они — как саранча!

— У фюрера тоже есть резервы!

— И где же они? Когда нас везли сюда в кровавых бинтах, я что-то не видел!

— Не отчаивайся, старина, резерв есть. Это — мы!

На такие шутки отвечали мрачным молчанием или злобным смешком.

— Еще одного Сталинграда наша армия не выдержит.

Слово «Сталинград» действовало магически. Кто произнес, они уже не могли вспомнить. Казалось, оно само прозвучало в плотно набитой солдатами тесной курилке.

— Уже подчищают тылы. Всех — под метлу! Разве вы не видели, кого прислали с последним пополнением? Больные очкарики и дети! Какие это солдаты?! С такими разве можно наступать?

— Ничего страшного. Все должны воевать. Долг перед родиной обязывает.

— Но дети…

— Выходит, русские сильнее нас?

— Русские не одни. Англичане, американцы, французы, югославы, греки, новозеландцы, канадцы, австралийцы! Все — против нас! Весь мир! Почему так?

— А я говорю, все дело в том, кто сидит в окопе. Там, на передовой. Нет уже тех парней, с которыми мы шли к Москве.

— Да, их уже нет. Ты прав, старина.

— Вот я и говорю: все началось там, на Востоке! Там мы нашли все наши несчастья. И они теперь, как чума, как тиф, перекинулись и на побережье, и в Африку, и на Балканы.

— Да, старина, везде туго.

— Россия — проклятое место. Это — заколдованная страна.

— Крестьяне живут там почти в нищете. Вы видели, какие у них жилища? Дети голодные. А ночью они уходят в лес, в партизанские отряды и жгут наше имущество, взрывают мосты, портят связь. Значит, им нравится так жить!

— Рабы. Россия — страна рабов. Они служат большевикам и жидам, что, по сути дела, одно и то же. И к этому привыкли.

— Те не отнимали у них последнего. Вот в чем причина.

— Просто — рабы. Примитивный народ.

— Вы болтаете о пустом. Россия — великая страна. И нашей армии она не по зубам. Вы говорите, примитивный народ, рабы? А кто же создал величайшую культуру? Их музыка, литература, живопись, архитектура на уровне европейской и даже выше.

— Помолчи, Курт. Мы не знаем, кто прибыл вчера и позавчера…

Иногда разговоры прерывал раздраженный голос какого-нибудь пожилого фельдфебеля, воевавшего еще в Первую мировую войну, который советовал им, соплякам, помолчать и готовиться к выписке прямой дорогой назад, на Русский фронт. Потому что все другие дороги им, побывавшим там, заказаны.

— Сталин дал своим иванам хорошее оружие, — снова начиналось все сначала. — Ты попадал под атаку «катюш»? А я попадал.

— Да, танкисты говорят, что в открытом бою с их новыми тяжелыми танками лучше не встречаться. Даже на Т-34 они установили новую, более мощную пушку.

— Наши «тигры» и «пантеры» значительно лучше!

— Посмотрим. Сейчас они дерутся там, в русской степи. Через день-другой все решится.

— Когда под Сталинградом рвали на части Шестую, до самого конца шли бодрые сообщения. И чем это кончилось? Правда оказалась ужасной.

— Да, этого не забыть.

Боли в груди еще донимали Балька. Доктор сказал, что, возможно, все осколки разрывной пули извлечь не удалось. Некоторые из них, величиной со спичечную головку и даже меньше, вросли в ткани, и лучше их не трогать. Другое дело, если они начнут беспокоить… Бальк все понял: доктор оставлял ему шанс в любой момент обратиться к врачу. Доктор был пожилым и добрым человеком. Он понимал все, возможно, многое, совсем не так, как понимали они. Пулю, деформированную от удара в плечевую кость, он подарил Бальку на память. Теперь она лежала в ящике тумбочки среди письменных принадлежностей. Однажды он показал ее Нойману. Тот повертел, взвесил на ладони и сказал:

— Калибр семь-девяносто два! Арним, ты что, попал под огонь своих?

— Нет. Мы отбивали атаку. Я стрелял из Schpandeu. Со мною рядом был ротный командир. По пулемету вел огонь снайпер. Он многих положил. Ребята потом рассказывали.

— Но пуля-то наша.

— Унтер-офицер Байзингхоф всегда таскал с собою русский ППШ.

— Ну да, хорошая штука. Ты хочешь сказать, что и в тебя иван пальнул из трофейной винтовки?

— Возможно. Но тогда тем более обидно.

— Иваны палят по нам из всего, что стреляет. — Нойман поправил вначале одну, а потом другую затекшую ногу. Они были упрятаны в гипсовые коконы, похожие на зимний камуфляж, надетый поверх бриджей. — Однажды мы стояли в небольшой деревушке на берегу Угры. Так называется их река. Дело было недалеко от Юхнова. Это — между Смоленском и Москвой. Мы уселись делить сухой паек. И вот, представь себе, сидящий вокруг горы консервных банок взвод. И вдруг в эту гору падает русская Ф-1 в чугунной оболочке. Четверых парней мы похоронили сразу. Восьмерых, раненых, отволокли в медпункт. Один тяжелый, вряд ли выжил. Во всяком случае, к нам в роту уже не вернулся. А меня даже не задело. И что оказалось? Гранату бросил мальчишка. Его тут же поймали. У него в кармане была еще одна граната. Он не успел вставить капсюль-воспламенитель. Он хотел, видимо, то ли себя взорвать, то ли еще одну во двор бросить.

— Откуда у них такой фанатизм?

— Они защищают родину. Семьи. Жилища. Землю.

— Ну, положим, земля им не принадлежит. Земля там колхозная. У русских крестьян во владении только один огород. Совсем маленький. У них нет понятия: моя земля. Того корневого чувства, которое в народе все скрепляет.

— Ты ошибаешься. Иначе бы они не сражались до последнего патрона.

— Так вот, потом мы узнали причину, почему тот мальчишка так поступил. Днем раньше какой-то ублюдок из нашего взвода изнасиловал его сестру. Вот он и отомстил. Мы потом узнали, кто это был. Командир роты приказал помалкивать, хотя сам ему потом спуску не давал. Поручал самую грязную работу. Во время взрыва гранаты его почти не задело. Отделался легкими царапинами. За него расплатились другие. Что и говорить, этого маленького русского ивана можно понять. Как бы ты сам поступил, если бы твою сестру или девушку…

— Жаль, — Бальк задумчиво покачал головой.

— Ты о чем? — Нойман снова, поморщившись, поправил ноги, стараясь лечь на бок.

— Жаль, что тот русский мальчик не успел бросить вторую гранату, — неожиданно сказал Бальк.

Они не разговаривали несколько суток.

В августе стали поступать тревожные сообщения. Оставлен Белгород, Орел, Хотынец… При упоминании Хотынца и Жиздры фузилер Бальк вздрогнул. Значит, позиции его полка прорваны и что с товарищами, защищавшимися на Вытебети, неизвестно.

— Ничего нельзя понять, — пожимали плечами раненые, сгрудившись у радиоприемника, стоявшего на столе рядом с портретом фюрера.

— Эти болтливые кретины из Министерства пропаганды…

— Наступаем мы или уже нет?

— Скоро узнаем.

И действительно, вскоре санитарные эшелоны, прибывающие с Востока, начали привозить тысячи раненых, искалеченных и умерших в дороге. Эшелоны прибывали из-под Харькова и Чернигова. Раненых сортировали и разбрасывали по госпиталям. Несколько человек привезли и к ним.

— Они постоянно бросают в бой свежие части! — рассказывали вновь прибывшие.

— Нашу Сто девяносто восьмую просто вышвырнули из Белгорода!

— «Восемь-восемь», которую мы прикрывали, подожгла пять русских танков! Шестой сровнял с землей все три пулемета и разбил первым же осколочным снарядом нашу противотанковую пушку. Русский тяжелый танк искромсал позицию осколочными снарядами, отутюжил гусеницами. Трупы артиллеристов невозможно было отделить от земли.

— Там был настоящий ад.

— Мы заняли траншею в полукилометре западнее и нам объявили, что если мы и здесь не удержимся, расстреляют каждого десятого. Просто построят и — каждого десятого…

— Придержи язык, парень, — сказал кто-то из раненых новоприбывшему.

— Да, за это можно загреметь.

— Самое худшее, что может с нами произойти, нас снова отправят на Восток.

— Так оно и будет, дружище. Наши дивизии стоят там.

— К тому же среди нас нет эсесманов или «цепных псов»[2]. Ведь нет? Их лечат в других госпиталях. Значит, никто не донесет.

— Я слышал, что говорили офицеры, — рассказывал другой раненый. — Мы дрались две недели. Ни дня отдыха. Даже ночью нас поднимали по тревоге. В тылу тоже не было покоя. Партизаны. Они нападали на наши обозы, в том числе на санитарные. Так вот через две недели боев в нашей Тридцать девятой дивизии оставалось всего триста штыков при шести офицерах. И я это слышал вечером, а утром нас пополнили шестнадцатью папашами из обоза и снова бросили в бой.