Д’Артаньян из НКВД: Исторические анекдоты - Игорь Бунич

— Поважнее меня товарищ жениться хочет! А ты поперёк стоишь. Не дашь развода — мы её вдовой сделаем. Сейчас прикажу оформить тебя по первой категории!

По первой категории — это значит в подвал и пломбу в затылок с последующим оформлением гибели при исполнении служебных обязанностей.

Тут я, конечно, оробел. “Ладно, задавитесь!” — думаю. И хотел уж было дать согласие на развод, как неожиданно зазвонил телефон. Кабулов взял трубку. Сразу стало ясно, что говорит он с начальством. Мне показалось, что с самим Лаврентием Павловичем, хотя называл его Кабулов “товарищ седьмой”. И речь явно шла обо мне.

— Да, товарищ седьмой, — доложил Кабулов, — он у меня… Нет, не даёт, товарищ седьмой… Что? И не надо. Слушаюсь, товарищ седьмой. Пусть на объект возвращается? Слушаюсь, товарищ седьмой!

Повесил Кабулов трубку. Вижу — губами шевелит, о чём-то размышляет.

— Ладно, — уже спокойно говорит, — возвращайся, Василий Лукич, обратно на объект. Заставляешь ты нас соцзаконность нарушать. Не ожидал я от тебя…

Возвращаюсь я обратно и всё думаю, что же это за важность такая с моим разводом произошла, что им занимались столь важные начальники? Что же там моя жёнушка вытворяет? То ей в тридцатом году замуж приспичило, то сейчас наоборот…

Василий Лукич задумался, охваченный воспоминаниями, а меня неожиданно осенило.

— Василий Лукич! — воскликнул я. — Уж не на той ли ты Еве Браун был женат, которая потом стала любовницей, а под конец и женой Гитлера?

— Умный ты больно! — недовольно буркнул в ответ Василий Лукич. — Сейчас все умные стали. А тогда кто чего знал. Браунов в Германии, Англии и Америке столько, сколько у нас Петровых.

— Значит, это была она? — у меня аж дыхание перехватило.

— Веришь, — искренне сказал Василий Лукич, — сам не знаю. Я ж тебе рассказывал, что Гитлера с Евой Браун мы ещё в 1944 году из Германии вывезли и на подмосковной даче содержали. А поженились-то в бункере совсем другие. Правда, к этому времени весь этот комплекс правительственных бункеров был уже нами захвачен. И вся церемония бракосочетания проводилась в присутствии генерала Серова и его уполномоченных с одновременной съёмкой на плёнку для истории.

Тут уж я не знаю: то ли новых каких-то туда подсунули, то ли старых самолётом доставили. В таких делах никто после войны разобраться не мог.

Но я думаю, что старых доставили, поскольку иначе не попала бы моя жёнушка в тюрьму за нарушение закона РСФСР “О браке и семье”.

Как-то уж после войны дело было — вызвал меня начальник и говорит:

— Лукич, тебе по вечерам всё равно делать нечего, Человек ты холостой. Хочешь в Большой театр сходить? Билет пропадает.

“Очень интересно, — думаю. — То все они мне талдычили: “Ты, Лукич, женатый человек, а ведёшь себя…”, а как я отказался дать разрешение на развод, так все в один голос стали петь: “Ты, Василий Лукич, холостяк, тебе жить легко: никаких забот”.

— С чего это вы решили, что я холостяк? — интересуюсь я у начальника, — я, к вашему сведению, уже пятнадцать лет женат.

— Ты был женат, — поясняет мне начальник, — а теперь ты холостяк. Потому что брак твой признан недействительным, На это был даже специальный секретный указ Президиума Верховного Совета. К сожалению, указ секретный и показать его тебе я не могу, хотя ты и обязан был на нём расписаться.

— Как так мой брак оказался недействительным, — возражаю я, — когда сам товарищ Менжинский его зарегистрировал.

— У товарища Менжинского были свои странности, — отвечает начальник, — да к тому же те годы можно считать эпохой революционной целесообразности. А мы с тобой, Василий Лукич, живём в эпоху социалистической законности. Так вот, нет в нашем советском законодательстве правовой основы для заключения заочных браков без наличия двух брачующихся. А, значит, налицо нарушение закона, делающее твой брак недействительным. Поэтому бери, Лукич, билет в Большой театр и отдыхай.

— Ну, ежели я холостой, — говорю я, — то дайте мне два билета. Приглашу даму какую-нибудь.

— Двух билетов у меня нет, — разводит руками начальник, — один только. Так что, извини.

Пошёл я вечером в театр. Давали оперу Вагнера “Валькирия”, если не ошибаюсь. Там было специальное правительственное фойе с отдельным входом. Из фойе можно было пройти в правительственную ложу, куда сам Сталин похаживал, и в разные кабинки попроще для мелкой публики вроде меня. В фойе пусто. Только сталинский телохранитель майор Рыбкин похаживает взад-вперёд. Увидел меня — заулыбался.

— Здорово, — говорит Лукич, — в театр потянуло от холостяцкой жизни?

— Привет, Трофимыч, — отвечаю, — а ты чего здесь делаешь. Хозяин, что ли, в ложе сидит?

— Не-е, — тянет он, — если б хозяин в ложе был, я бы тебя, Лукич, обязан был пристрелить за проникновение в особую зону, в которую автоматически превратился бы этот предбанник. Да и не пропустили бы тебя сюда. А здесь я потому, что прикомандирован к одному товарищу, о котором тебе, Лукич, знать необязательно. Так что иди на своё место, Лукич, и смотри на всё, что на сцене происходит. Мне, например, это совсем неинтересно.

А у главной ложи стоят подчинённые Рыбкина: два амбала и одна амбалиха в форме. Значит, в ложе, помимо мужчин, есть и женщины.

Только я успел сделать столь глубокомысленный вывод, как слышу за дверями ложи истерический женский голос, визжащий что-то не на нашем языке. И столь же визгливый мужской голос. И тоже не на нашем языке.

Вдруг двери ложи с треском распахиваются. Амбалы только успели в сторону шарахнуться.

Выскакивает накрашенная блондинка, крича уже по-русски: “Мерзавец! Ничтожество! Не смей ко мне прикасаться!” Увидела Рыбкина и к нему. “Дядя Лёша, — кричит, — Трофимыч! Помоги! Опять пристаёт! Товарищ Сталин ведь обещал…”

Майор Рыбкин побагровел: “Тихо, дура! Я тебе сейчас дам “товарищ Сталин обещал”!

А тут из ложи появляется товарищ какой-то в мешковатом костюмчике и мятом галстуке.

Череп наголо выбрит, как в зоне строгого режима, лицо бледное, дёргающееся. И что-то говорит по-ненашенски. А к Рыбкину один из амбалов подбегает и на ухо ему переводит сказанное. Рыбкин и того пуще взбеленился. Выхватывает из бокового кармана телефонную трубку со шнуром, суёт шнур в какое-то гнездо в стене и орёт:

“А ну, по местам все. Сейчас Самому об этих безобразиях доложу!”

Этот, с лысым черепом, как телефонную трубку увидел, так сразу обратно в ложу шарахнулся. Рыбкин перед своими амбалами пальцем трясёт: “Кому было сказано, чтобы из ложи не выходил?! Вы тут службу несёте или что? Третий срок захотели?!”

А блондинка, улыбаясь, подходит ко мне и говорит:

— Товарищ, мне ваше лицо кажется знакомым. Где я могла видеть вас?

Тут я её и узнал.

— Здравствуйте, — говорю, — Ева Францевна. Наконец-то сподобилось увидеться.

А она совсем не радуется и отвечает:

— Что же вы, Василий Лукич, не дали мне тогда разрешения на развод. Из-за вас у меня сейчас большие неприятности. Посадить грозятся за двоемужество. А что я могла сделать? Не хотел он в Союз ехать, не записавшись со мной. Боялся.

Я, как дурак, спрашиваю:

— Кто этот “он”?

— Какое это имеет значение, — говорит она, — только из-за вас обоих не хочется мне снова в зону идти. — И плачет.

— Не плачьте, гражданка, — жалею я её, — и не волнуйтесь. Наш с вами брак признан недействительным, поскольку заключён был в нарушение советских законов о “Браке и семье”, не предусматривающих заочного бракосочетания. Так следователю и скажите.

— Знаешь, Василий Лукич, — сквозь слёзы улыбаясь, говорит она, — никого я на свете не любила, как тебя.

Пока я соображал, что на это ответить, подходит ко мне сбоку майор Рыбкин и говорит: “Извини, Лукич. Свидание окончено”. А Еву уже в ложу повели.

Я тоже решил на своё место пройти, согласно билета, но Рыбкин мне путь загородил и на выход указывает: “Езжай домой, Лукич. Нечего тебе, брат, здесь больше делать. Опера идёт на немецком языке. В зрительном зале никого нет. Только в ложе — спецпублика”.

Пошёл я на выход и тихонько так Трофимыча спрашиваю: “А они что? Как “зеки” числятся?”

А он мне также тихонько отвечает: “Они никак не числятся. Их и вовсе не существует. Формальности одни существуют, а они — нет”.

Вот такие, браг, дела с моей женитьбой произошли…

Василий Лукич замолчал, а я, как всегда, не поняв и половины из рассказа ветерана, начал задавать идиотские вопросы:

— Лукич, так она русский, что ли, знала?

— Кто она? — уточняет Василий Лукич.

— Ну, эта… — не совсем уверенно говорю я, — как её? Ева Браун.

— А шут её знает, — отвечает Василий Лукич, — никогда не интересовался. Какое это имеет значение?

— А вы так больше и не встречались? — спрашиваю я, надеясь, что эта история имеет какое-нибудь романтическое продолжение.