Руки Геракла - Фред Саберхаген

Доказательством тому, что это наказание все же подействовало на меня, служат яркие воспоминания об этой порке. Рука Амфитриона взлетает и падает, влетают и падают кожаные вожжи, а я стою и безучастно смотрю. Я понимал, что любой нормальный ребенок уже орал бы, весь в рубцах, но я просто не был в состоянии подыгрывать. Каждый звонкий удар по моему обнаженному телу вызывал невольную волну противодействия незримых сил, таящихся в моем теле, которая сводила удар на нет и полностью защищала меня. После нескольких минут порки я ощутил неприятное жжение, которого было бы недостаточно, чтобы удержать меня от сна, будь я сонным, а потом в зеркале я заметил, что кожа слегка покраснела.

Наконец мужчина, который никогда не был моим отцом, отшвырнул вожжи и молча покинул комнату. Наверное, во время порки он что-то говорил – угрожал, делал внушение, ругался, – но, если что-то такое и было, я ни слова не запомнил. И больше он со мной об этом не разговаривал.

Когда я стал достаточно взрослым, чтобы няньки больше со мной не возились, мои смертные родители заменили их учителями. Математика, география, элементарные познания в языках (к языкам у меня были способности), литература. Последний из учителей, Лин, учил меня музыке. Точнее, пытался.

Мне нравились чистые звуки инструмента Аполлона, лиры, красивый голос – у меня-то самого голос некрасивый. Меня завораживали сложные мелодии, вызывая захватывающие видения, которые не опишешь словами. Но скучная музыкальная наука, которую я должен был усвоить, все эти тона-полутона, гаммы и ноты я не мог переварить, как кусочки гальки.

Лин был мужчиной средних лет, не слишком крупным, хотя и мог показаться таким, когда старался – а делал он это часто. Насколько я знал, он жил один. Он никогда не говорил, есть ли у него семья или жена. У него были седые кудри, маленькая бородка, он любил украшения, вел себя как аристократ даже больше, чем мы, настоящие аристократы. Но вскоре я понял, что ему куда важнее власть. В нем была еще жестокость, которую он по большей части не выказывал.

Мне было уже пятнадцать, когда Лин приехал учить меня. Меня удивляло, что за последние несколько лет Амфитрион так и не начал обучать меня военному делу. Другие знакомые мне мальчишки того же возраста и происхождения весьма интересовались остротой мечей и прочими военными вопросами. А мне никогда не давали в руки оружия, разве что лук, и я неплохо научился им владеть. Я и не особенно стремился стать воином, но то, что меня воспитывали по-особому, беспокоило меня, поскольку подчеркивало мое отличие от всех остальных. Наверное, я начал смутно осознавать, что родители боятся того, что может случиться, если я возьмусь за меч или копье, даже если меня обучить хорошо владеть им. И потому от меня ожидали успехов в музыке.

Вряд ли стоит напоминать, что мои сверстники уважали меня за силу, хотя я тщательно держал ее в узде в их присутствии, пользуясь ей ровно настолько, чтобы одолеть любого, если меня вызывали на состязание, или поднять лишь чуть больший вес, чем могли мои сверстники. Думаю, мои усилия не пропали даром – никто из моих товарищей, за исключением моего племянника Энкида, не подозревал об истинном положении дел. У меня были причины предполагать, что моя сила куда больше, чем они говорили. Но я не знал этого в точности. И не хотел знать о ширине пропасти, отделявшей меня ото всех остальных людей.

Непосредственной причиной наших с учителем Лином раздоров была молоденькая служаночка. Мегана была родом из какого-то далекого варварского северного племени. Она была на пару лет моложе меня, и я начал ухаживать за ней.

Иногда мне кажется, что это было просто неизбежно. С незапамятных времен молодые хозяева имеют любовную связь со служанками – рабынями или свободными. За долгие годы мне не раз приходилось убеждать себя, что служанкам нравится, по крайней мере, поначалу, что хозяин выделяет их вот таким образом.

Но в этом случае различие было в том, что я влюбился в Мегану.

Лин застал нас, когда мы занимались любовью в одном из наших излюбленных укромных уголков. Возможно, он просто случайно наткнулся на нас. Не стану повторять того, что он нам наговорил и что сделал (кое о чем лучше не рассказывать), но тут получилось что-то вроде вымогательства – насколько я знал, мои мать и приемный отец не знали о том, что я серьезно увлекся служанкой.

Девушка глубоко затронула мое сердце. Но когда разразилась гроза, ее рядом со мной не было.

Одним прекрасным летним полуднем, во дворе, укрытом тенью решетки с вьющимися виноградными лозами, где обычно проходили мои уроки, Лин, выйдя за рамки простой ругани, ударил своего немузыкального ученика. Это был случайный, презрительный, почти бессознательный шлепок. Он раза два уже так бил меня. Удар руки музыканта был для меня не болезненнее касания перышка. Но на сей раз он ударил меня в очень неподходящую минуту, он переступил незримую черту, и немузыкальный ученик тут же, не раздумывая, ответил ударом на удар.

Не надо было ему пытаться угрожать мне разоблачением и потом бить меня с таким небрежным презрением. Все вместе привело к непоправимой ошибке. Он-то думал, что обрел надо мной новую власть, которая дает ему право оскорблять меня, но на самом деле все было наоборот – он был в страшной опасности. Его слова были как искра в амбаре, полном пыльного зерна. Во мне мгновенно вспыхнул гнев.

То, что он мертв, я понял еще до того, как его тело упало на плиты. Я ощутил в правой руке легкий толчок после удара тыльной стороной кисти. Слишком поздно я понял, с какой силой я его ударил.

Несколько бесконечно долгих мгновений все вокруг было как обычно. Еще никто не понял, что случилось, но я помню, как каким-то шестым чувством осознал, что мир, в котором я вырос, рухнул. Ему оставалось существовать не более минуты, может, даже меньше. Я услышал, как служанки в кухне над чем-то засмеялись, как в другом конце двора кто-то наливает воду из амфоры.

Я оставался наедине с телом только что убитого мной человека в маленьком тенистом дворике. Никогда в жизни я не чувствовал себя таким одиноким. Мой правый кулак, в котором я до сих пор сжимал лиру – я никогда прежде особенно не прислушивался к звукам этого инструмента, – с громким хрустом попал Лину в челюсть, и мой учитель упал на камни двора, словно пораженный стрелой в сердце. Теперь он лежал передо мной с открытыми глазами, запрокинув голову. Словно бы смотрел в небо или на переплетение лоз и ползучих растений на решетке. И на лице его было такое самодовольство, что я засомневался, успел ли он ощутить хоть что-нибудь, понять, что и почему с ним произошло.