Путешествие в молодость, или Время красной морошки - Юрий Рытхэу

Я внутренне улыбался, представляя себе, как будет дядя Петя вкушать копальхен. Особенно тот, который идет в дело уже на исходе зимы, выловленный железным крючком с самого дна земляного хранилища. Даже для такой простой работы нужна многолетняя привычка, чтобы выдержать специфический дух. Окаменелый за долгую зимнюю стужу кымгыт — рулет, скатанный из моржовой кожи, жира и мяса и сшитый толстыми сырыми ремнями — тяжело рубится топором. Иные чукотские гурманы вкладывали внутрь такого кымгыта куски моржового сердца, печени, хорошо промытых кишок. Но такой кымгыт был большой редкостью и предназначался лишь для угощения знатных и дорогих гостей, либо для ритуального пиршества. А простой, обиходный копальхен потреблялся в равной степени и собаками, и людьми. Из одного и того же кымгыта я рубил острым топором круги копальхена для дома и для упряжки. На срезе отчетливо различалась полоса белого, а к весне уже зазеленевшего жира с разноцветными кристалликами льда, и полосы красно-коричневого сырого мяса. Из-под лезвия топора летели тонкие ошметки, и я соревновался проворством с голодными собаками дяди Кмоля. Однако я хорошо знал, что многие русские не могли есть главного чукотского продукта, и малый кусок копальхена им было невозможно проглотить. Даже наш пекарь, дядя Коля, проживший в Улаке большую часть своей жизни, перепробовавший все самые замысловатые блюда чукотской кухни, включая витьегыт — заквашенные и освобожденные от черной кожи тюленьи ласты, густой суп из полупереваренного содержимого оленьего желудка и крови, высушенные над жирником нерпичьи кишки, любил повторять: Все что угодно, но только не копальхен!

— А яранга! — продолжал просвещать дядя Петя гостей, — Это великолепное изобретение! Гений арктического человека создал такое жилище, в котором он мог спрятаться от самой жестокой пурги и трескучего мороза… А каково в яранге? Расскажи, чукча!

— Меня зовут Анатолий Ринтын!

Но дядя Петя уже был в таком состоянии, когда слушал только самого себя, и эти обращения к гостю были тем, что я помнил из университетских лекций, — риторическими фигурами.

— Так вот, — опрокинув в рот очередную рюмку и закусив кусочком селедки, продолжал дядя Петя. — В яранге бывает так жарко, что люди ходят нагишом! Представляете — нагишом!

— Это как же? — подал голос «Валькин муж». — Голые?

— Вот именно! — торжествующе воскликнул дядя Петя. — И мужики, и бабы, не говоря уже о детях — все голые!

Лицо футболиста раскраснелось, на крыльях его широкого носа выступили капельки пота.

— Но это же неприлично! — мрачно и решительно заметил «Валькин муж». — Это бесстыдство, достойное только диких людей!

— П-а-а-зволь, п-а-а-азволь, — дядя Петя даже привстал от возмущения. — Ты глубоко не прав! Народные обычаи нельзя огульно критиковать! Нельзя!

Мне было и стыдно и неловко не только от такого назойливого внимания к себе, но больше от необходимости поддакивать каждому глупейшему замечанию дяди Пети. А тут еще высказывания «Валькиного мужа», настоящего имени которого я так и не запомнил.

Конечно, яранга — это даже не коммунальная квартира. Да, когда есть чем заправить жирник, в меховом пологе тепло и даже сравнительно чисто и аккуратно. В укромном месте стоит прикрытый куском засохшей до железной твердости моржовой кожи эчульгын — ночной туалетный сосуд, которым пользуются и в дневное время, когда на дворе пурга и невозможно выйти, не рискуя быть унесенным в торосы замерзшего моря. От эчульгына, конечно, пахнет, как отнюдь не свежестью тянет от горящего жирника и потных тел обитателей яранги. И на белом волосе оленьей постели внимательный взгляд может заметить проворных вшей… но все главное достоинство северного жилища и впрямь в том, что в нем тепло. А тепло — это жизнь.

В моей памяти еще были живы семенные сценки в яранге дяди Кмоля, когда по вечерам все собирались в теплом, хорошо прогретом помещении. Возле левого жирника на корточках сидела бабушка и, нацепив на нос очки в железной оправе, формировала зубами лахтачьи подошвы наподобие галоши. На ней, кроме плотно облегающих трусов из черной, лоснящейся скорее всего от жира ткани, больше ничего не было, если не считать ниточки из оленьих жил с несколькими голубыми и красными бусинками. Плоские ее груди, похожие на старые кожаные рукавицы, свисали над сыромятной лахтачьей кожей.

Тетя Рытлина посреди полога мяла грубыми пятками оленью шкуру. Она была тоже в одних таких же, как у бабушки, черных лоснящихся трусах. Дядя Кмоль, резавший драгоценный в военную пору табак на специальной дощечке острым, как бритва, охотничьим ножом, держал между ног кусок старого пыжика — это все, чем он был прикрыт.

Я в рубашке, едва прикрывавшей низ живота, лежал, распластавшись на моржовой коже и, аккуратно макая ручку в чернильницу-непроливайку, решал арифметическую задачку под невесть каким образом попавшим в полог портретом первого маршала Советского Союза Климента Ефремовича Ворошилова…

Я несколько раз обменялся взглядами с Машей и понял, что она, быть может, больше меня переживает за все, что происходило в комнате.

— Народы Севера находятся в моменте прыжка! — разглагольствовал дядя Петя. — В моменте прыжка от первобытности в социализм. Верно я говорю, товарищ чукча?

Молчавшая до этого Маша вдруг решительно встала и укоризненно произнесла:

— Дядя Петя, ну сколько раз вам можно говорить, что его зовут Ринтын! Анатолий Ринтын!

— А что тут обидного, что его называют чукчей? — капризным голосом, несколько растягивая слова, проговорила Валентина Сергеевна. — Я же не обижаюсь, когда меня называют русской. И ты, Вениамин, тоже не обидишься… — кивнула она своему мужу.

— А вот когда еврея называют евреем, они почему-то обижаются, — громко сказал «Валькин муж» и повернулся ко мне. — Но ты же не еврей!

Однако несмотря на изрядное количество выпитого, дядя Петя не утратил окончательно здравого смысла, он подчеркнуто внимательно, даже ласково обратился ко мне:

— Дорогой… Анатолий, не обращай вниманий на этого… Валькиного мужа. Его иногда заносит, но парень он в принципе неплохой. Все мы очень уважаем малые народы, нацменов, так сказать… Расскажи-ка лучше нам о своей жизни, изобрази, так сказать, свою автобиографию!

Но тут, к моему удивлению, Маша снова встала и громко заявила:

— Дядя Петя, к сожалению, Ринтын не сможет на этот раз ничего рассказать… Он очень занят. Он пишет учебник для родной школы, и ему уже пора идти… Верно, Анатолий?

Я, не ожидавший такого, поначалу замешкался, но, сообразив, что Маша все это делает для моего же блага, неуклюже запинаясь, сказал:

— Это верно… Мне пора… Работа ждет…

— Ну что же, — напуская на себя еще большую важность, произнес дядя Петя. — Дело есть дело. Тем более, когда это касается ранее отсталых, неграмотных народов, рассеянных на огромном пространстве Советского Крайнего Севера.

Я с поспешностью выбрался из-за стола.

Дядя Петя проводил нас с Машей через весь коридор, опустевшую кухню к черному ходу. Откидывая железный засов и открывая на темную лестничную площадку дверь, он весело сказал.

— Приходи еще, чукча! Ты мне понравился. Но в следующий раз не забудь нажать на рыбий глаз!

Он вышел на лестничную площадку и среди множества разноцветных кнопок показал на одну, синенькую, и впрямь похожую на глаз дохлой камбалы.

— Видишь, вот тут написано — Огнёв. Это моя фамилия — Огнёв. — Он сделал ударение на последнем слоге, и я, воспользовавшись этим, тоже не без нажима сказал:

— А моя фамилия Ринтын! Ринтын! — повторил я, выдирая свою руку из потной ладони дяди Пети и сбегая вниз но выщербленным ступеням вслед за Машей.

Выбравшись на улицу, мы некоторое время шли молча. Только в зеленом скверике перед церковью Маша остановилась и, внимательно посмотрев на меня, сказала:

— Прости меня…

— За что? — удивился я.

— За то, что так получилось… Но мне очень хотелось еще раз побывать в этой комнате.

Я ничего не понял и вопросительно посмотрел на Машу.

— Дело в том, — запинаясь, принялась она объяснять, — дело в том, что почти вся мебель, которая там стоит, — наша. И этот буфет, и стулья, и стол, на котором мы обедали, и даже швейная ножная машинка «Зингер» у окна — все это наше…

— Так надо забрать все это! — решительно заявил я.

— Как теперь заберешь? — вздохнула Маша, — Хорошо хоть иногда дают переночевать. Вот сейчас я работаю на стройке, так там у меня маленькая комнатушка. А раньше буквально приходилось скитаться от одного родственника к другому.

Я не знал, как утешить девушку. В этот вечер я понял, что отношения между людьми разных наций в нашей стране далеко не так просты. И особенности народов состоят не только в том, что кто-то придумал, будто мы называем кнопку электрического звонка рыбьим глазом…