Радуга взаимности - Оксана Кирсанова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Некоторое время я был уверен, что мне все это кажется. Я достаточно трезво оцениваю свою внешность и понимаю – не Аполлон. И ростом не особо вышел, и лицо самое обычное, и возраст не 22 и даже не 25 лет. Все-таки перевалило за тридцать. С чего бы то такой молоденькой девчурке в меня влюбиться, когда вокруг столько сверстников? Да и ухажер у нее есть, из параллельного класса. Не знаю, какие там отношения, но он часто заходит за ней в наш кабинет, и на улице их вместе видели. А потом коллеги как-то стали намекать и хихикать невпопад (женский коллектив, лишь бы сплетни разводить). Директор и вовсе предостерег в открытую: если что – голову оторву. Вот так. Сразу перестал сомневаться и всерьез задумался.
И послал же Бог мне эти глазища. Иногда становится невозможно вести урок, приходится постоянно контролировать свой взгляд, потому что никто так жадно не ловит мои объяснения, как она. И мне хочется объяснять урок ей одной. Я польщен ее любовью, я чувствую, как наполняюсь жизнью от этих глаз, но меня беспокоят пересуды, уже вовсю идущие по школе. Не хватало еще в тюрьму попасть за совращение малолетки. Я намерен сделать карьеру и не отступлюсь от этого. Но и обижать Олесю не хочется, потому что (боюсь даже подумать), когда ее нет в школе, я испытываю некий эмоциональный голод. Этот взгляд со второй парты здорово поднимает мою самооценку. Высокая, стройная блондинка с чуть волнистыми волосами и серыми, почти голубыми, глазами; рассудительная, начитанная, немного замкнутая. Она стала для меня любимой ученицей. Так что пусть себе любит, мне не жалко и даже приятно. Только вот в последнее время я стал вспоминать о ней, находясь вне школы… Вот это настораживает.
Январь 1996 г.
Павел Иванович смотрел на Олесю, которая что-то быстро писала в тетради, и невольно любовался ею. С недавних пор он ловил себя на мысли, что слишком часто и неправильно о ней думает. Мысли были приятные и игривые, весело текли звенящим, сверкающим ручейком, щекотали давно отлюбившее сердце и возвращали юность. Будучи человеком рассудительными и логичным, имея привычку добираться до сути вещей, а не плыть по течению, Павел понимал: пора останавливать этот поток, иначе он превратиться в бурную горную реку, чего нельзя было допустить ни при каких обстоятельствах. Чувства Павла к Олесе горели ослепительным, беспощадным пламенем, скрытым под толстым-толстым слоем льда, и растапливать этот лед было непозволительной роскошью. Глубоко страстный в душе, он мастерски умел скрывать свои чувства от посторонних, ему были чужды любые сантименты и романтические слабости. То, что происходило с ним сейчас, несколько выбивало его из привычного ритма жизни, от чего на сердце становилось горько, и радость сменялась отчаянием – чувством, дотоле не ведомым и поэтому пугающим.
Дети писали самостоятельную работу. Олеся подняла голову, сосредоточенно и немного щурясь, посмотрела на доску, боковым зрением зацепив взгляд учителя. Павел Иванович встал и вышел в лаборантскую, пытаясь скрыть волнение и заглушить неловкость ситуации, опасаясь, что девушка могла прочитать его мысли. Обладая поистине рентгеновским взглядом, он полагал, что и другие люди были наделены этим свойством.
Учитель не опасался оставлять класс без присмотра. «Кому нужно списать, сделают это и при мне», – на этот счет он особо не обнадеживался, с поличным никого не ловил, изредка делая замечания бесцеремонным ученикам. Сейчас, сидя в лаборантской, он пытался привести в равновесие эмоции, с каждым днем захватывающие его с новой силой. «Она добросовестная, прилежная ученица, поэтому меня так тянет к ней. Открытая, с доброй душой. Ничего большего. Она не может мне нравиться как девушка, потому что это невозможно. Этого не может быть, потому что не может быть никогда», – размышлял Павел. Глагол «влюбился» он даже в мыслях произнести боялся, а прилагательное «любимая» употреблял исключительно со словом «ученица».
До звонка оставалось пять минут. Учитель вернулся в класс.
– Так, начинаем сдавать работы. Вова, смотреть нужно в свою тетрадь, не собирай чужие ошибки. Давай тетрадь.
– Ну ПалИваныч, еще две минутки…
– Они тебя не спасут.
– Подождите, скажите, какая валентность здесь должна быть у углерода? – умоляюще спросил Вовка и тыкнул пальцем в тетрадь.
– Вова, спрашивать нужно было вчера, когда мы готовились к работе.
– Ну… ну, пожалуйста, подскажите… Четыре, да?
– Да, четыре. Такие элементарные вещи стыдно не знать.
Вовка что-то быстро исправил, дописал недостающую формулу и отдал тетрадь учителю. Тот лишь покачал головой.
В классе началась суета и активное движение. Павел Иванович вернулся к своему столу, где уже образовалась внушительная стопка тетрадей, и краем глаза наблюдал за Олесей, ожидая перемолвиться с ней несколькими словами.
– Олеся, ты как, сдаешь тетрадь? Давай я заодно твою отдам, – предложила Марина.
– Да, спасибо, отнеси, пожалуйста, и прихвати журнал. Ладно?
Олеся убрала в сумку пенал, задвинула стул и вышла из класса. Ей показалось, что учитель на нее смотрел во время урока. Как же ей хотелось, чтобы это было правдой! Но, нет, показалось, не может этого быть. Зачем я ему? Мало ли куда он там смотрел – говорил здравый смысл, а сердце пело о другом.
Юношеский максимализм не позволял допустить мысли, что учитель мог смотреть просто так, без злого умысла и каких-либо фривольных мыслей, как смотрят на вечерний, багряно-розовый закат, умиляются маленьким детям или забавным котятам. У Олеси ни одного чувство не было вполовину. Пожалуй, слова «все или ничего» можно было сделать ее девизом. Спустя почти два десятка лет она узнает если не пятьдесят оттенков серого, то по крайней мере, то, что серый существует как промежуточный вариант между белым и черным. Осознание этого придет с болью, сложно трансформируется в ее исстрадавшееся сердце и, наконец, проникнет в разум. Да, серый существует, а чувства могут отблескивать и отсвечивать всеми цветами радуги. Однако же не все из них называются любовью.
«Нужно скрывать эту дикую радость от общения с ПалИванычем, потому что директор уже неоднократно намекал: с учителем вести себя скромнее – и в разговорах, и в поступках. Пока только намекал, что будет если скажет в открытую – боюсь подумать», – рассуждала Олеся, поэтому и за журналом попросила Марину зайти, хотя старостой в классе была как раз она. Слишком бурно
