Все оттенки черного - Коллектив авторов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
О-о-о, сколько же их набежало на представление! Шумно, радостно и весело приветствовали они неожиданный праздник, разряженные в лучшие одежды, что у них были. Мужчины — в шляпы и камзолы. Женщины красовались в разноцветных чепцах, корсетах, широких юбках и туфельках опять же разных цветов. А дети… Им хватало для счастья рваных курточек и штанов…
Народ восторженно ревел, оттиснутый от помоста жидким строем стражников в металлических касках и с алебардами. Ведь сегодня казнили не кого-то, а самого Клауса Бернштайна, грозу ночных улиц и дорог! Даже священник в сутане и магистратор, зачитавший приговор, остались вопреки обычному и тоже ждали продолжения представления, холодно смотря на него и переговариваясь с улыбками о чём-то, что совсем уж не касалось казни.
Приговорённый к смерти давно перестал увёртываться от всего того, что швыряли в него горожане. На теле не осталось живого места, оно превратилось под одеждой в сплошной синяк. Ладно бы в такую лёгкую цель летели лишь гнилые фрукты и навоз, так нет же, изредка попадался метко пущенный кусок кирпича или камень, выковырянный из мостовой. И ведь удивительное дело: по крайней мере треть собравшихся Клаус хорошо знал, а многих считал своими приятелями и близкими знакомыми.
В первых рядах подпрыгивал от переполнявшего восторга мальчишка Эдигера, в своих сто раз заплатанных сереньких штанишках. Радостный, как в новогоднюю ночь. А ведь он, Клаус, столько раз помогал ему, делясь с ним последней едой или выковыривая из кармана невесть как сохранившуюся там монету.
Или вон старик Гордон, лентяй, какого свет не видывал, рот открыл от предвкушения того, как его бескорыстного покровителя и многолетнего защитника на его глазах вздёрнут на виселице. И ведь в глазах-то не заметно и капли сострадания.
Чуть в стороне от остальных собрались дамы с вполне известной репутацией. Со многими из них он был, да притом не раз, и оказывался настолько хорош при этом, что они клялись ему в любви в страстные минуты тёмных ночей, в те времена, когда попадался хороший улов. А теперь — вот же незадача — все смеялись и показывали на него пальцами.
— Пора, пора, ведь приговор зачитали! Господа палачи, давайте скорее, приступайте, сколько же можно ждать! Я хочу посмотреть, как у него встанет. Говорят, у висельников он встаёт сам собой. А у Клауса дубина ещё та! — закричала, едва не сорвав голос, белокурая красавица Грета, вдова патера. В свои двадцать пять она, как говорили злые языки, уже не удовлетворялась жителями собственно самого городка, и переспала на ярмарках, опять же по мнению более зрелых кумушек, со всей округой.
— Вздёрните его! — весело и звонко поддержали её товарки. — Мы тоже хотим посмотреть!
— Поторопись, палач! — заревела, завыла и загоготала толпа.
— Смерть Клаусу! — в восторге заныл и заплакал от счастья захваченный общим настроением сын Эдигера и снова что-то бросил в пойманного разбойника.
— Пора, Клаус, пора. Народ требует. Передай подружке с косой привет от меня. Скажи Смерти, что я успею порадовать её ещё не одним прохвостом, — ухмыльнулся небольшого роста рыжий с веснушками Петер. Он даже капюшон не постарался накинуть, а ведь они не раз выпивали вместе и не один раз сносил тот на своей толстой шкуре проказы приговорённого. Ухмыльнулся же напоследок старый приятель широко и зло, показав в улыбке гнилые зубы, и дёрнул за рычаг.
— О-о-о-о-х, — простонала толпа.
— О-о-о-о-ох, — шумно взлетела над черепичными крышами большая стая голубей.
А под ногами Клауса разверзлась бездна, куда он тяжело и грузно ухнул всем весом.
Так как руки за спиной у мужчины были связаны, у охваченного паникой тела и мозга вся надежда оставалась на ноги. Клаус засучил ими и замолотил по пустоте. Он словно принялся танцевать дикий и никому не известный танец, исполненный в капле воды, где все движения ограничены и стенки кругом до того крепкие и скользкие, что Клауса неизменно отбрасывало назад с каждого с таким трудом отвоёванного сантиметра.
И ещё. У танца был запах. Запах танца.
Язык казнённого вывалился наружу, глаза выкатились из орбит. Клаус захрипел, ведь ему очень не хватало воздуха. А воздух был так ему нужен. Он так хотел вдохнуть хоть немного его внутрь себя!
Пока он отплясывал, в глазах всё больше и больше темнело.
И вдруг Клаус понял, что его член без всяких там эротических фантазий поднялся. От головы отхлынула кровь, и вся она устремилась вниз тела. Его естество так набухло, напитанное притоком перенаправленной крови, что едва не разорвало штанину.
— Ого! — восторженно закричала Грета. — Вы только посмотрите на него!
А Клаус провалился в темноту. И через секунду ощутил, что руки снова стали свободными. Открыл глаза и обнаружил, что стоит где-то в неизвестной точке бесконечного пространства, наполненного светом.
Там, куда он попал, не было больше ничего и никого, кроме него самого и ещё… кого-то.
Неизвестный, огромный и величественный, восседал на гигантском троне. Всё тело незнакомца закрывал яркий свет, из которого по краям вытягивались длинные перья. С одной стороны они оказались на удивление белоснежными, но с другой чёрными как сажа.
— Привет, Клаус, — произнёсло существо на троне вроде как негромко, но так, что слова проникли глубоко в сознание. Невольно человек ощутил неведомый раньше трепет в душе.
— Привет, — прохрипел в ответ преступник и вдруг с удивлением обнаружил, что и верёвки, только что сжимавшей шею, тоже нет.
— Как там горожане? — почему-то первым делом поинтересовался Свет с крыльями.
— Беснуются, — честно ответил Клаус. — Радуются, совсем как дети. Так радуются, как я никогда не видел. Как будто попали на праздник.
— Их можно понять, — заметил Свет. — У них ведь совершенно нет никаких развлечений. Жизнь трудна, тяжела и быстро заканчивается. Нужно же как-то снимать стресс.
Разбойник совершенно не знал, что означает слово «стресс», но поспешил согласиться:
— Конечно, надо иногда и расслабиться. Мне и не жалко совсем, пусть смотрят.
— Я много слышал о тебе, Клаус. И много знаю о тебе, — строго произнесло неведомое создание.
— И? — замер Клаус.
— Очень много всего. Больше плохого, чем хорошего.
— Меня могли оговорить. Все люди такие. И потом не всё, что мы считаем злом, может оказаться таковым при более близком рассмотрении. Иногда зло и есть добро.
— Что ты имеешь в виду? — с заметным удивлением спросил судья.
— Ну вот, например, если я граблю заезжего богатея, не нашего, и раздаю большую часть денег для семей нуждающихся — этот поступок засчитывается как недобрый?
— Кхм… Но он же жалуется нам на тебя через тех, кто представляет нас на Земле. Впрочем, засчитывается. А как насчёт убийств?
— Во всех случаях, монсеньор, на меня нападали первыми и мне приходилось защищать жизнь. Поэтому всё выходило… как бы случайно. Ведь так должен действовать любой христианин, если он находится в здравом уме, не так ли?
На некоторое время высшее создание задумалось. А потом громогласно объявило:
— Признаю, что благодаря найденным тобой аргументам возникла дилемма. Попробуем, Клаус из Шомбурга, разобраться в ситуации при помощи весов.
Внезапно перед человеком возникли большие золотые весы. Ничто их не удерживало, они ни на что не опирались, но, тем не менее, без всякой опоры висели в воздухе напротив его груди. Обе чашечки застыли в одном положении, одна напротив другой. Ни одна не перевешивала другую.
Они показались Клаусу настолько красивыми, покрытые волшебной изящной резьбой, что попадись они ему внизу, среди людей, он ни на секунду не задумался бы перед тем, чтобы украсть их.
— Вот видишь, о чём я тебе и говорил, — продолжил его могущественный судья. — В одной чашечке находятся твои добрые поступки, в другой то, чего ты не должен был делать. И на данный момент они совершенно одинаковы по весу.
Вдруг чашечки весов
