Рассказы - Юлия Жемайте
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Спрашивал меня еще Гельжинис о чем-то. «Где, говорит, старуха?» Но я не мог ни слова вымолвить. Гельжинис повторил еще раз: «Жабята вы все, жабята!», и уехал.
Хотел я Юозука перетащить, положить рядом с собой, но у меня не было сил. Будил я его, кричал: «Придвинься ко мне!», но так ничего и не добился. Уложил я кое-как ноги его на кровать, укрыл овчиною, улегся рядом с ним, обнял и согревал его своим дыханием. Через некоторое время он зашевелился и еле внятно прохрипел: «Пить». Достал я жестянку — пустая. Вылез я, пошел к ведру за водой и свалился на пол. Полежал я, полежал, потом набрал воды и дал Юозуку напиться. Губы у Юозука пересохшие, язык белый, жесткий, головы он повернуть не может. Взял я ложку, налил воды ему в рот — он проглотил. Опять лег я с ним рядом, грел и поил его весь день.
Вечером пришла бабушка. Как увидела она Юозука полузамерзшего, стала плакать над ним.
— Не плачь, бабуся, — говорю ей: — я его отогрею.
Бабушка принесла немножко молочка, сварила нам молочного супу. Я наелся. Давали мы и братишке, но у него в горле только заклокотало, а глотать он уже не мог.
Проснулся я утром, смотрю, а его уже одели в белую рубашонку и уложили на лавку. Около него свеча горит. Стало мне его жалко, и я крикнул:
— Бабуся! Ведь братику там холодно! Положи его рядом со мной, я его согрею...
— Ничего ему больше уже не надо, внучонок! — сказала бабушка. — Лежи спокойно. Я побегу к куму — может, он сделает ему гроб и отвезет на кладбище... Матушке нашей жалко стало горемычного, и она взяла его к себе.
Дала бабушка мне поесть и ушла. А я ворочаюсь на кровати, плачу, все вспоминаю, как в прошлом году матушка наша лежала на том же месте, на лавке, как мы ее будили, трясли — и все никак не могли ее разбудить. Как потом чужие люди заколотили ее в гроб и, громко погоняя лошадей, увезли, а мы с Юозуком вопили во весь голос.
Теперь матушка покоится в земле, спит там... Вспомнил я, как Гельжинис рассказывал о Юозуке. Как братишке, вероятно, было холодно в каморке, болела голова, мучил кашель. Все, все припомнил: и как эти разряженные панычи выманивали у матушки деньги и как матушка плакала... Как потом ее с мельницы принесли, всю окровавленную. Как ее доктор осматривал, а матушка кричала. А мы плакали... А тятенька ничего этого не видит. Говорят, проглотила его эта Америка! Америка, должно быть, страшный зверь, который глотает живых людей. Какие у него, должно быть, зубы! Какая пасть! Как колодец, наверно, в котором тонут люди...
Я заплакал. Страшно стало мне этой Америки, которая тятеньку проглотила и столько горя маменьке принесла. Закрылся я с головой одеялом и долго еще под одеялом плакал.
Когда потеплело, я начал уже понемножку по двору ходить. Явилась Диргилене и опять увела меня с собой свиней пасти. Хотя ноги у меня еще очень болели, но бабушка велела мне итти, сказала, что в доме есть нечего.
Летом неплохо пасти! Солнышко печет, свиньи в болоте улягутся или валяются себе в травке. В кармане у меня краюшка хлеба. Как проголодаюсь, — пожую немножко. Слушаю я, как в лесу пичужки на разные лады распевают, посвистывают, щебечут, чиликают; мушки и жучки шумят, жужжат; на земле травушка зеленеет, цветы распускаются; некоторые уже цветут, благоухают. Хорошо мне здесь валяться! А мамочка и Юозук в земле, досками закрытые, ничего не видят. А батюшка? Как вспомню я эту Америку, тошно становится.
Иногда ко мне заходит бабушка, голову мне расчешет, поплачет-поплачет и опять уходит — оставляет меня одного.
Наступила осень, похолодало, начались дожди. Свиньи разбегаются, лезут в огороды, в картофель. Залезут, куда не следует, а хозяйка меня подзатыльниками угощает или за чуб дергает. А однажды свиньи картошку разрыли, и хозяин меня ремнем отстегал больно-пребольно. После этого я долго бегать не мог.
Как-то утром выгнал я свиней... И так захотелось мне забежать к бабушке! А тут выгнала свиней и пастушка соседа. Стал я ее просить приглядеть за моими свиньями.
— Иди, — говорит она, — если уж так тебе хочется, только не опаздывай!
Обрадовался я и побежал. Вбегаю в бабушкину хату и смотрю — Оняле лежит на кровати. Подошел я, обнял ее, спрашиваю:
— Ты что, заболела, сестренка?
— Нет, — говорит Оняле и плакать начала.
Откашлялась она, а изо рта у нее кровь идет.
— Что же ты лежишь, Оняле? Что с тобой случилось? — допытываюсь я.
Отдышалась она и стала рассказывать:
— Ионукас, которого я нянчила, такой тяжелый, мне трудно его подымать. А как вцепится он мне в волосы или ущипнет за щеку, так больно-больно становится... Недавно он рассердился и стал царапать мне лицо. Я закричала и шлепнула его по руке. А он орать принялся. Если бы ты слышал, как он ревел! Тетушка вбежала с розгой и стала меня стегать. Таскает меня по полу и кричит: «Зачем ты раздразнила ребенка? Вот тебе за это!»
У Оняле голос охрип, она заплакала и уже шопотом стала рассказывать дальше:
— Так больно, так больно она меня стегала! Я потом за печкой плакала, плакала и все придумывала, как бы мне потихоньку убежать к бабушке. Пришел на обед дядя, сел за стол. А я в это время через огород, под горку, и давай бежать к бабушке. Но вдруг сзади кто-то хлоп меня по спине! Упала я носом в землю. А дядя меня за волосы схватил. Сначала он всю розгу об меня поломал, а потом ремень снял, драл он меня, драл... И ногами пинал и кулаками — по голове, по бокам, куда попало. Я уже ни плакать, ни встать не могла... Притащил он меня и кинул в избу. Упала я на скамью и ничего не помню... Просыпаюсь, смотрю — под головой у меня окровавленный платок... А тетушка тогда говорит: «Зачем же ты бежала, как сумасшедшая!.. Если хочешь, можешь себе итти к
