Чешская рапсодия - Йозеф Секера

Артынюк умолк, опять зажмурил глаза и прислонил голову к стене.

Войтех согласился на перевод пленных в село. Он приведет их завтра же. Починят сарай, в котором жили до того, как их отправили в лес, и им здесь будет лучше, чем в заснеженном темном лесу. Он решил ехать безотлагательно и подготовить людей к возвращению в Максим. Надо еще уведомить экономку… Хотел было сказать об этом Андрею Николаевичу, но тот, упершись затылком в бревенчатую стену и разинув рот, крепко спал. Бартак потянул его за бороду, тот не шелохнулся. Войтех встал. За дверью, в темных сенях, стояла Марфа, глядя на него подстерегающим взглядом.

— Вот как! — удивился Бартак. — Неужели подслушивали?

— А вам-то что? — раздраженно отрезала она. — Начальник орал, как в лесу, а мне хотелось знать, что он там вытворяет.

Бартак рассмеялся.

— Я бы не дал себя в обиду, Марфа Никифоровна, не бойтесь.

— Знаю, а только я хотела слышать, — повторила она упрямо.

Войтех пожал плечами и снова усмехнулся.

— Скажите Наталье, что завтра я приведу пленных к ужину. А Иван пусть с утра пригонит трое дровней под наши вещи. Два человека наших сами не дойдут, придется их подвезти.

Она не спускала с него широко раскрытых глаз, а слова его воспринимала так, словно все это разумелось само собой.

— Остались бы до утра, — сказала она. — Скоро совсем стемнеет, а на дорогах теперь мало ли какие люди шатаются.

— Нет, Марфа Никифоровна, поеду, — ответил Войтех. — Меня ждут. Котомку к седлу привязали?

Она кивнула. Бартак поблагодарил ее и вышел из избы. Марфа подбежала к посудному шкафу, вынула кобуру с наганом и поспешила за кадетом, догнала на ступеньках.

— Возьмите на всякий случай, — сказала она, подавая наган.

— Что вы, я ведь пленный, — засмеялся Войтех и вскочил на коня.

Галопом проскакал он через ворота на заснеженные просторы полей; экономка долго смотрела, как летел снег из-под копыт. Бартак, пригнувшись к гриве коня, сидел в седле, как заправский казак.

Из бревенчатой избы, где была кухня для пленных, вышла повариха Наталья. Молодая, широкая в бедрах женщина, такая перекинет через плечо самого богатыря Самсона!

Экономка возвратилась в комнату и положила наган в шкаф. Артынюк спал все в том же положении, в каком его оставил Войтех. Марфа презрительно скривила губы и, повернувшись к только что вошедшей Наталье, сказала:

— Слышь-ка, пленные придут завтра в село зимовать. Утром с Нюсей перебирайся на чердак, в мою комнату гусара пустим.

Повариха не сказала ни слова, на удивление проворно повернулась и выбежала вон. Марфа ушла на кухню, села на лавку возле печки и уставилась в пол отсутствующим взглядом. Во дворе шумела повариха, звала Нюсю, наказывала мужику Ивану принести дров, вымыть котел и приготовить баню для пленных.

— Баньку обязательно, они, поди, все во вшах да в чесотке, — кричала Наталья.

Марфа медленно поднялась. Надо убрать комнату для кадета. Сделает она это с удовольствием. Вот так же заботилась она о своем молодом муже — и заботилась бы до сего дня, если б не погиб он на войне. Старый Артынюк этого не заслуживает. Учуял, дьявол, что творится в ее душе. Ну, да, чех молодой, хороший…

Марфа посмотрела в зеркало и грустно улыбнулась себе. Да, на лбу уже морщинки, правда, тонкие, как шелковые ниточки. Зато зубы целы. И ямочки на щеках еще сохранились — будто розовыми лепестками выстланы. Марфа пригладила темные волосы, схватила метлу и побежала в комнату, предназначенную для Войтеха Францевича.

С появлением пленных ожило село Максим… Для всех здоровых нашлось достаточно работы. Каждое утро на дровнях, сделанных Шамой и Ганоусеком, отправлялись в лес и до полудня возили бревна к Десне. Лагош и Ганза отремонтировали сарай, чтобы можно было жить в нем даже в мороз, потом стали помогать Наталье на кухне: кололи дрова, носили воду. Нюся была счастлива, что «австрияк» Лагош возвратился к ней. Она уже заметно округлилась, но Лагошу это не мешает. Ходит теперь чистый, с довольным видом покручивая русые усы и нередко напевая словацкие песенки. Обмороженные уши его зажили.

Когда Нюся вместе с Михалом Лагошем, а Беда Ганза с Натальей усаживались после работы в кухне, при лучине, к ним пристраивался и Иван. Его не прогоняли — он не мешал. Теребя седеющую бороду короткими черными пальцами, Иван печально смотрел на молодежь.

— Эх, детки, — говорил он, когда молодые подтрунивали над ним, утверждая, что он боится, как бы в бороде его моль не завелась, — хорошенько смотрите да запоминайте, детки! Такой бороды нет даже у царя-батюшки.

Наталья как-то поднесла ему рюмку мутного самогона. Выпив, Иван разговорился об отце — казаке, воевавшем на Шипке. Храбрый был человек, огромный, такие ныне не родятся, увлекся Иван собственным рассказом. Бился он за болгар с турком, и «бонбой» оторвало ему ногу. А дома тем временем купец оттяпал у него поле и луг. Не пожалел, разорил нас, казаков мужиками сделал. Иван улыбался в веерообразную бороду, а глаза его были совсем не добрые. И вдруг, как будто все это он только для того и рассказывал, Иван произнес:

— Пташечки мои, не сердитесь на меня — не я эту войну выдумал!

Пленные возвращались в село Максим к вечеру. Ефрейторы Лагош и Ганза раздавали еду, и насытившиеся «австрияки» разбредались по селу, которое без труда поглощало полсотни молодых мужчин. Жители уже не видели в пленных чужаков, встречали их как своих, пускали к печке и даже позволяли брать за руку молодиц. Говорили, правда, эти пленные на какой-то смеси знакомых и незнакомых слов, ну да что там — не винить же их за то, что их матери не украинки.

Артынюк перестал обращать внимание на пленных. Канцелярские дела он взвалил на плечи Бартака, а сам больше времени проводил в Чернигове или Киеве. Зато он привозил Бартаку всевозможные газеты: украинские, русские, чешские, и кадет сидел над ними по вечерам в кухне вместе с сержантами Долиной и Вайнертом и драгуном Ганзой, по-украински споря о том, что делать в такое сумбурное время.

Марфа Кочетова, сидя у печки, слушала их и, как только они переходили на чешский язык, сейчас же вмешивалась — интересно ей было, о чем они говорят.

— О, вы, «австрияки», нынче в цене, — смеялась она, — дорогой товар! Артынюк не зря говорит, что всячески будет скрывать, сколько вас тут, пока в Дарнице ему верят, что половину ваших он уже отправил, а вторая половина сбежала в чешское войско.

— А что бы он сказал, если бы мы и впрямь разбежались в разные стороны и вступили бы, скажем, в Красную гвардию? — спросил Йозеф Долина.

— Да бегите куда хотите, удерживать мы вас не можем, — засмеялась Марфа. — У вас своя страна, свои семьи, там вас, поди, ждут…

Беда Ганза ухмыльнулся.

— Э, хозяйка, что это вы вроде Натальи заговорили! Она все то же: Беда, не скрывай, в Австрии у тебя жена, скучаешь по ней! И ревет — мол, что мне теперь, бедной, делать? А поди попробуй обними эту «бедную», хотя бы и вдвоем с Йозефом? Курта на помощь звать бы пришлось. Да разве нынче важнее всего, чтоб у каждой бабы был свой мужик? Понимаете вы, что поставлено на карту? Революция! Германец и австрияк точат зубы на Украину, и надобно обоим дать по этим самым зубам, а Центральная рада на это слабовата.

— А кто не слабоват? — резко спросила Марфа. Драгун презрительно усмехнулся:

— Вы еще спрашиваете, Марфа Никифоровна? Я думал, вы поумнее!

Экономка коротко засмеялась, ища глазами взгляд Бартака. Тот, чтоб не расхохотаться, кусал губы. Она подмигнула ему со счастливым видом и снова склонилась к шитью, словно разговор пленных ее больше не занимал.

— А ты знаешь, Аршин, кто нам достает большевистские газеты? — сказал Бартак. — Думаешь, Артынюк? Как бы не так — Марфа Никифоровна! Вот так, а теперь глазей на нее сколько хочешь, очень у тебя занятный вид.

Драгун заерзал на табуретке, вытянулся, желая показаться повыше. Слюнявя самокрутку, он стал слушать Йозефа Долину, который говорил:

— Остановить немцев и австрийцев могут только большевики, люди труда, такие, как мы, — люди, которые хотят наконец избавиться от паразитов. Но как ни ломаю я себе голову, все не вижу ясную дорогу для нас. Могу пойти в Легию, ладно. Часть легионеров отправят во Францию, а кого мне там защищать? Французских рабочих или французских фабрикантов? — Долина, наморщив лоб, повернулся к кадету. — Карты на стол, как поступите вы?

Войтех Бартак жестом крестьянина положил руку на стол. Черная прядь волос свесилась ему на лоб. С серьезным выражением лица он ответил:

— Мы с тобой уже много раз об этом говорили, Йозеф, и я не знаю, чего мне тут еще раздумывать. Я — студент сельскохозяйственного института, ты — рабочий-монтажник, и, в общем-то, мы с тобой, строго говоря, люди из разных миров. Так сказал бы какой-нибудь буржуа. Но моя мать такая же беднячка, как твоя. Я мог учиться единственно потому, что жил у тетки в Вене, а деньги на книги давал мне дядя-учитель. Так есть ли между мной и тобой какая-нибудь разница? Разве мы не понимаем друг друга, как родные братья? Или не понимаем мы друг друга вот хоть с Куртом Вайнертом? Я уже решил — и ты мне тут не притворяйся, будто не знаешь, — как. Я ведь тебя хорошо знаю. Подадимся мы с тобой в Красную гвардию и Беду возьмем с собой. За те полгода в начале войны, что я работал в хозяйстве нашего барона, который за это сумел добиться для меня отсрочки, я многое понял, и понял, где мое место в наши бурные времена. Йозеф Долина склонил голову и глубоко задумался, Курт Вайнерт глядел на окно, задернутое белой занавеской, а махорочный дым словно сливался с его мыслями. Драгун Ганза беспокойно вертелся, его жилистая шея напряглась. Он не мог оторвать глаз от Бартака. Ганза тоже служил в панском поместье и видел таких, как кадет, — они вставали в четыре утра, вместе с доярками, записывали, сколько надоено, следили, чтобы скотники правильно задавали корм коровам, затем будили конюхов и ехали с ними в поле. На завтрак — кусок хлеба всухомятку, на ходу. Беда знал одного, который предпочитал обедать на кухне, чтоб не смотреть в тарелку приказчика голодными глазами. И этот черноволосый кадет, верно, того же поля ягода. Такие при прополке свеклы не задирают концом трости юбки у согнувшихся в междурядье девок. А у них там сам пан управляющий шалил… И девки ржали — а что им оставалось? Где потом найдешь работу?