Прокляты и убиты - Татьяна Уфимцева

Молчаливая рота, вскинув винтовки и деревянные макеты, начала сдвигаться.

Шпатор. Ребята! Ребятушки! Нельзя, братцы! Погубите! Себя погубите!

Но рота продолжала свое страшное движение. Пробудившиеся в этих людях сила и неистовство, о которых даже сами они не подозревали, уже не были подвластны никому.

Рындин. Ссс-споди Сусе… Спаси и помилуй… Ребятушки… Братики! Смертоубийство… Смерто… Товарищ лейтена-а-ант! Ляксей Донатови-и-и-ич!

Щусь терпеть не мог Мусенка и ушел от греха подальше на плац, но что-то его обеспокоило, он еще до вопля Коли Рындина почуял неладное и помчался к роте.

Щусь. Отставить! Стой! Кому сказал, стой!

Ворвавшись в круг, Щусь повис на винтовках.

Щусь. Сто-ой! Стой! Ребята, вы что?!

И вдруг рванул шинель на груди.

Щусь. Колите! Колите, вашу мать! Н-н-ну-у!

Крик лейтенанта достиг людей. Один по одному бойцы затормозили тупое движение на цель, роняли винтовки, макеты.

Рындин. Сс-споди, Мати Пресвятая Богородица! Милосердная…

Щусь. Мусиков, Рындин, Васконян – ко мне! Отнесите своего товарища в санчасть. Старшина! Веди роту в расположение.

Крепкий нервами Щусь не страдал бессонницей, но в эту ночь не мог уснуть почти до рассвета. Навалилось! Жизнь Щусь принимал такой, какова она есть, тащил свой воз по земле, не заглядывая в прошлое. Звали его не Алексеем, а Платоном и не Донатовичем, а Сергеевичем и фамилия у него была Платонов. Родители сгинули в ссылке под Березовым, и остался он с теткой-монашкой, женщиной необыкновенной красоты. Их все гнали и гнали, все дальше и дальше на Север. Последнее переселение он помнит отчетливо. Плыли они на пароходе вниз по большой реке. К тетушке внимателен был конвойный начальник, но она не давалась, обещала «потом, потом». Наконец сказала «хорошо», но взяла с начальника слово, что не оставит он мальчишку на поселении, заберет с собой и отвезет в Тобольск, в семью Щусевых. Переселенцев выгрузили на пустынном берегу. «Вот здесь мы все, Богом забытые, и погибнем» – прошептала тетушка, крестясь. И чем дальше жил на свете Щусь, тем больше тосковал по тетушке – прекрасней, добрей и лучше ее не было никого на свете. Начальник слово сдержал, отвез подростка в Тобольск к местному художнику Донату Щусеву с женой. Платон был усыновлен и переименован в Алексея. Видя кровавый разгул в стране, Донат начал править Алексея на военную стезю. Отправили документы в Забайкальское военное училище, приложили аттестат на «отлично», удостоверение «Ворошиловский стрелок», «Почетный донор» и характеристики одна лучше другой. Курсантами их пригнали на озеро Хасан, Щусь и там показал себя героем, был ранен, получил орден Красной Звезды. И вот он здесь. Военспец. Экая должность! Экая дурь! И мальчишек жалко… И этого доходягу Попцова… Может и хорошо, что отмучился? Все равно бы скоро умер. Лежит вот сейчас в полковом морге и ничего-то ему уже не больно, и жрать уже не хочется…

Происшествие в первой роте отозвалось где надо. Красноармейцев одного за другим потянули в особый отдел к капитану Скорику. Приглашен был и лейтенант Щусь. Они когда-то учились в одном Забайкальском военном училище. Скорик вдоль и поперек изучил личное дело Щуся, но никакой зацепки не нашел. Хоть советскую икону с него пиши, настолько чиста его биография.

Скорик. Что у вас там произошло, Алексей, расскажи-ка мне подробно.

Щусь. Здесь не школьный класс, не клуб с танцами и девочками. Вызывали, так извольте обращаться как положено, по званию.

Скорик. Да-а, звание… Что-то оно у тебя…

Щусь. Я все в жизни приучен добывать трудом и в бою, поэтому мне звания даются не так легко, как некоторым.

Скорик. Всякому свое. Надо кому-то нести и эту неблагодарную службу.

Щусь. Вот и неси, а в свояки не лезь.

Скорик. По-нят-но! Ясненько. Ну так что ж, бойцы твои вознамерились на штыки поднять советского офицера?

Щусь. Они столь же мои, сколь и ваши. Но вы удобно устроились. Отдельно от них живете, а родину любите вместе. И правильно бы ребята сделали, если б это быдло запороли. Я не дал. Жалко парнишек.

Скорик. Уж больно вы того, товарищ лейтенант, резковаты. И, простите, дерзки. У меня здесь не положен подобный тон.

Щусь. Да мне начхать, что тут положено, что не положено! Экая церковная исповедальня нашлась, где говорят шепотом! Мне вот спросить хочется, давно ли вы в солдатских казармах были? Совсем не были? Так я и знал. Побывали б там, так не ублюдком Мусенком интересовались бы, а тем, что боец умер не на фронте, для которого призван государством.

Скорик. Здесь не меня спрашивают. Здесь я спрашиваю. И государство не троньте. Не по плечу вам эта глыба. А вот как боец погиб, расскажите, пожалуйста, подробней.

Щусь. Чего рассказывать-то? Какой-то прохиндей сунул в армию непригодного. Попцов прибыл в роту больной. И кабы он один такой был. Морока одна с ними. В пути на пересылках Попцов совсем дошел. В роте он ни одного дня в строю не был. Его бы комиссовать, домой отправить, подкормить… Да много тут таких.

Скорик. Это я и без хождения в казармы знаю. На вот, распишись. И вот еще что… Беседовал я тут с твоими орлами. Листочек давал подписывать: обязуюсь, мол, сообщать о сговорах, намерениях и тому подобное. Обязан. Служба у меня такая. Так твой Шестаков чуть голову мне чернильницей не расколол.

Щусь. Вот молодец!

Скорик. Так вот. Чтобы этот молодец был и на фронте боец, скажи ему, что не на всякого офицера можно со штыком да с чернильницей кидаться. И тому громиле, что припадочного изображает, ну, который «у бар бороды не бывает» скажи, чтоб не заигрывался.

Щусь. Это уж ты сам ему скажи. Наедине.

Скорик (глядя в стол). Не ломай голову, не дури и не дерзи лишку. Сломают. А ты на фронте нужен. (Подавая руку.) Держи. Все же дважды однополчане. И здесь, Алексей Донатович, о родине тоже думают. Враг-то на Волге.

Как ни береглись в ротах, как ни наказывали разгильдяев, дисциплина в полку падала и падала. Люди устали от подвальной крысиной жизни и бесправия. На заборах появились объявления, в коих извещалось, что 20 декабря 1942 года в помещении клуба состоится показательный суд военного трибунала над Зеленцовым К. Д. Слух докатился, будто обчистил он офицерскую землянку, да не одну. Но дело было так. Зеленцов, накачавшись самогоном, спал в клубе, где его обнаружил капитан Дубельт, спросил: кто таков, почему здесь валяется. Зеленцов не узнал капитана и в свою очередь спросил: «А ты кто такой? И х. ли тебе надо?» – «Ты с кем разговариваешь, мерзавец?!» – топнул ногой капитан. «Не ори – отвечал Зеленцов, – а то геморрой оторвется». Капитан Дубельт совсем рассвирепел, схватил Зеленцова за шкирку, но боец ему не дался. Поднялась возня, схватка случилась, в результате которой Зеленцов поддел на кумпол капитана Дубельта, разбил ему нос, хорошо еще, что не прирезал – подоспел патруль. И вот тебе суд! Показательный! И вот тебе: вместо того, чтобы порицать преступника, в ротах сочувствовали Зеленцову, хвалили его за храбрость, за непокорность.

Скорик. Встать, суд идет! Ввести обвиняемого!

Конвоиры ввели распоясанного Зеленцова.

Зеленцов. Здорово, ребята!

– Здра-а-а-сс – вразнобой отозвался зал.

Зеленцов. Ну как жизнь, ребята? Не всех еще уморили?

Скорик. Прекратить разговоры! Подсудимый, сесть на место!

Конвоир толкнул Зеленцова на скамейку.

Зеленцов. Лан, лан, не пыли. Без тебя закон знаю.

Булдаков передал ему из зала зажженную цигарку. Конвоир отнял ее и затоптал, но, пока суть да дело, Зеленцов уже накурился.

Мусенок. Подсудимый Зеленцов, расскажите, как вы ударили капитана Дубельта.

Зеленцов. Я? Ударил? Докажи чем?

Мусенок. Головой, кажется.

Зеленцов. Кажется, дак крестись. Стану я свою умную голову об такую поганую рожу портить.

Зал заржал.

Мусенок. Я прикажу вывести публику из зала!

Зеленцов. И кого ж ты, дядя, судить будешь? Себя че ли? Суд-то показательный! Вот и показывай, если есть че.

Булдаков. Правильно, Зеленцов!

Васконян. Пгавильно!

Мусиков. Люди умирают!

Шестаков. Довели!

Мусенок. Эт-то что еще такое? Эт-то что за базар? Товарищи командиры! Я прошу вас встать в проходы и крикунов выдергивать! Место им рядом с подсудимым на позорной скамье!

Зал притих.