Далеко-далеко отовсюду - Урсула Ле Гуин

— Я поехал, — преодолевая все еще мучившее меня ощущение застрявшего куска мяса во рту.

Я выскочил на улицу и сел в машину.

Ключи оставались в ней с воскресенья. Даже отец их не заметил. А ведь за два дня могли сто раз украсть машину. Вот если бы… Я включил зажигание и очень медленно выехал на улицу. Набрал скорость.

В конце второго квартала я проехал мимо дома Филдов.

О, теперь-то я знаю, что в тот вечер я был болен, серьезно болен, стоял на краю гибели, свидетельством тому — мой поступок. А поступил я как самый обыкновенный, влюбленный в свою машину семнадцатилетний американец, который встретил девушку и она ему понравилась. Я остановил машину, дал задний ход, припарковал машину возле дома Филдов, направился к подъезду, постучал в дверь и спросил:

— Натали дома?

— Она занимается.

— Можно ее на минуточку?

— Сейчас спрошу.

Мисс Филд была красивая женщина, постарше моих родителей. Выглядела она, как и Натали, довольно сурово, но была красивее ее. Может быть, и Натали будет такой же красивой к пятидесяти годам. Время как будто обкатало и отполировало ее, как ручей гальку. Мисс Филд не была ни дружелюбна, ни враждебна, ни доброжелательна, ни резка. Она была спокойна. И все замечала. Она посторонилась и пропустила меня в холл — на улице все еще лил дождь; она ни о чем меня не спросила, пошла наверх. Пока она поднималась, я слышал, как Натали упражняется. Должно быть, на скрипке, подумал я. Жутко громко, хотя дом Филдов был больше нашего и старее, стало быть, стены у него толще. Низкий, высокий, громкий, стремительный каскад звуков, несущийся вниз по нотной шкале, как несется в горах ручей по камням — яркий и яростный, — и вдруг он прекратился. Это я прекратил его.

Я слышал, как мисс Филд сказала там, наверху: «Это Гриффитс-сын». Она знала нас потому, что прошлой весной мать уговорила ее вступить в «Марш Даймс», и она приходила к нам домой, чтобы помочь составить план их собрания.

Натали спустилась в холл — лицо нахмурено, волосы в ужасном беспорядке.

— Привет, Оуэн, — сказала она — далекая, будто явилась с планеты Нептун.

— Извини, что помешал тебе заниматься, — сказал я.

— Да ничего страшного. Что с тобой?

Я собирался спросить ее, не хочет ли она прокатиться со мною в моем новом автомобиле, но произнес только:

— Не знаю.

И снова появилось ощущение, что кусок непрожеванного мяса заполнил мне весь рот.

Она посмотрела на меня и после долгого мучительного молчания спросила:

— Что-нибудь случилось?

Я кивнул.

— Ты болен?

Я покачал головой. От этих движений голова даже как будто прояснилась немного.

— Я не в своей тарелке. Из-за родителей. Да и вообще… Ну… мне хотелось… я поговорить хотел… Не об учебе… обо мне… да вот не получается.

Она вроде бы смутилась.

— Хочешь стакан молока?

— Я только что поужинал.

— Настой ромашки?

— Братцу кролику.

— Тогда поднимемся ко мне.

— Я не хочу тебе мешать. Может, я посижу и послушаю, как ты занимаешься? Это не будет тебя раздражать?

Она подумала немного, потом ответила:

— Нет. А тебе правда хочется? Упражнения — вещь довольно нудная.

Мы прошли на кухню, и она налила мне какого-то странного чаю. А потом поднялись в ее комнату. Что за комната! Во всем доме Филдов стены были довольно темные, и от этого комнаты выглядели суровыми, тихими и неприступными, как сама мисс Филд, но комната Натали была самая суровая. На полу сиротливо лежал восточный ковер, протертый до самой основы или как это там называется, во всяком случае, угадать, какого он поначалу был цвета, не представлялось возможным; стояли концертный рояль, три пюпитра и стул. Под окнами стопками лежали папки с нотами. Я сел на ковер.

— Можешь сесть на стул, — предложила Натали. — Я играю стоя.

— Мне здесь хорошо.

— Как хочешь, — сказала она. — Это Бах. Мне на той неделе нужно записываться на пленку.

И она взяла с рояля скрипку, прижала ее щекой к плечу — тем особым манером, как это делают скрипачи, — правда, теперь по размеру инструмента я понял, что это альт, а не скрипка; она натерла канифолью смычок, просмотрела ноты на пюпитре и заиграла.

Ничего общего с обычным концертным исполнением это не имело. Из-за того, что потолок в комнате был высокий, а сама комната пустая, звук получался громкий, сильный, — казалось, он отдается у тебя в костях. (Потом она мне объяснила, что для занятий это была превосходная комната, потому что Натали сама слышала малейшую свою ошибку.) И она недовольно морщилась, ворчала что-то себе под нос. И повторяла отдельные музыкальные фразы снова и снова. Этот стремительный фрагмент она играла, когда я пришел, и теперь повторила его раз десять, а то и пятнадцать; иногда она бралась за следующий пассаж, но потом снова возвращалась к этому. И каждый раз он звучал немного по- другому, пока наконец дважды не прозвучал совершенно одинаково. Получилось. И она пошла дальше. И когда она сыграла от начала до конца всю часть, тот фрагмент в третий раз прозвучал точно так же. Да.

Раньше мне никогда не приходило в голову, что музыка и мышление так схожи между собой. Пожалуй, можно сказать, что музыка это особый вид мышления, или наоборот, что мышление — это особый вид музыки.

Говорят, что ученый должен обладать терпением и что девяносто девять процентов его труда составляют скучная рутина, тщательная перепроверка данных — пока он полностью не убедится в своей правоте. И это действительно так. В прошлом учебном году у меня была прекрасная преподавательница биологии, мисс Кэпсуэлл, и весной мы с нею провели несколько лабораторных работ. Мы работали с бактериями. И, представьте, мы делали буквально то же, что проделывала Натали со своим альтом. Каждая мелочь должна быть отработана до блеска. Поначалу вы и представления не имеете, что получится, когда все сделаете как надо: сперва вам нужно добиться правильного решения, и только тогда вы поймете, что оно правильное. Мы с мисс Кэпсуэлл пытались осуществить эксперимент, о котором в прошлом году писал журнал «Сайенс». Натали пыталась дать жизнь тому, что двести пятьдесят лет назад написал Бах для какой-то церковной конгрегации в Германии. Если она выполнит все абсолютно правильно, это будет истинно баховской музыкой. Будет истиной.

И это открытие было, пожалуй, самым важным из всего, что случилось со мной в тот день.

Еще минут сорок она отрабатывала первую часть, потом перешла к следующей — напряженной, быстрой, — какое-то время сражалась с нею, пришла в неистовство и: ДЖАРРКК! — по струнам и на этом кончила.

Опустилась рядом со мной на ковер, и мы принялись разговаривать. Я рассказал ей, что думаю про музыку и про мысли, про то, что они похожи, и ей это понравилось, но она спросила, не должен ли ученый в отличие от музыканта устранять из своего мышления все эмоции. Мне показалось, что она не совсем права, но мы никак не могли сформулировать, как же это на самом деле происходит в науке. Я рассказал ей о своей работе с мисс Кэпсуэлл, и как это было здорово, потому что мисс Кэпсуэлл была первым человеком в моей жизни, который всерьез поверил в мою увлеченность именно идеей. Работая с нею в лаборатории, я впервые не чувствовал себя неудачником, растяпой или притворщиком. Тогда-то я окончательно осознал, что, как бы я ни старался, не быть мне никогда «правоверным» любимцем публики или «одним из» и что поэтому пора мне кончать рыпаться. Но во время летних каникул мисс Кэпсуэлл перевелась в другую школу, и, когда я пришел осенью в класс, мне в нем стало еще хуже, чем прежде, потому что я уже не терзал себя напрасными попытками стать частью, плотью от плоти его, так что в школе для меня не осталось ровным счетом ничего интересного.

В тот вечер, я, конечно, рассказал Натали не все. Но мы болтали о школе, о конформизме, о том, как трудно быть не как все. Она заметила, что мы поставлены перед выбором: одно из двух — или хотеть быть как все, или быть такими, какими нас хотят видеть другие. В первом случае это значит стать приспособленцем, во втором — потерять лицо. Тогда я рассказал ей все о машине, о моих родителях и колледже. Она внимательно выслушала меня, прекрасно все поняла о машине, а вот о колледже спросила:

— Как это так — отказаться поступить в институт, где, по существу, твое место, и посещать тот, в котором ты не хочешь учиться? Чего ради, скажи, пожалуйста?

— Они ждут от меня этого.

— Но они же не правы, верно?

— Не знаю… Тут еще и в деньгах дело.

— Но можно же взять ссуду. Есть стипендии, наконец.

— Очень большой конкурс.

— Ох, вот оно что! — не без сарказма воскликнула Натали. — Значит, надо пройти по конкурсу. И для этого надо всего лишь немного поднапрячься, верно?

С нею было трудно спорить. Но совсем не так, как с моими родителями. С ними трудно спорить, потому что спор идет не по существу, а с нею — потому что она сразу берет быка за рога. И вот после этого нашего разговора пропало у меня ощущение неразжеванного куска мяса во рту. Ее мать принесла нам наверх по чашке очень крепкого чаю, мы потолковали еще немного — так, о том о сем, как старые друзья, и в половине одиннадцатого я вышел от них, сообразив, что ей еще, может быть, надо заниматься, потому что в начале разговора она сказала, что старается каждый день уделять практическим занятиям по музыке по меньшей мере три часа. Я проехал на машине несколько кварталов, вернулся домой и лег спать. Я здорово устал за день. Как будто прошел пешком сто миль. Но туман рассеялся. Я лег и сразу уснул.