Красные сапоги (Черная сага - 4) - Сергей Булыга

Он нагло лгал! Бесстыжий лжец! Я задыхался от негодования! А Тонкорукий уже схватил две чаши, полные вина, одну из них взял себе, вторую протянул мне и сказал:

- Так выпьем же, брат, за тебя! За истинного и единственного спасителя Наиполя от беспощадного вражеского нашествия!

Но я стоял, не шевелясь. Эти чаши явно были заготовлены загодя, вино в одной из них отравлено! И я сказал:

- Мне кажется... - но тут же замолчал.

- Ты хочешь поменяться чашами? - спросил Цемиссий. - Да?

Но я молчал. Мне было стыдно признаваться в трусости. А он сказал:

- Тогда бери другую.

Я не взял. Но сказал:

- Если со мной, не допусти Всевышний, что-нибудь случится, то ты, надеюсь, знаешь, что тебя ждет?

- Да, безусловно, знаю, - совершенно спокойно ответил Цемиссий. - Я знаю даже больше: что будет со мной, если с тобой ничего не случится.

- Что?

- Ты убьешь меня. Вот прямо здесь. Ведь ты за этим и пришел. Но все равно я считаю своим святым долгом осушить эту чашу в честь того, одно имя которого привело неисчислимые полчища варваров в трепет!

Я прекрасно понимал, что он чудовищно неискренен. Но в то же время мне было приятно наблюдать за тем, с каким бесстрашием он движется навстречу своей смерти.

И мы выпили. Он тотчас же спросил:

- И как вино?

- Чудесное, - ответил я... точнее, мой язык. Ибо не я это сказал! Не я!

- Еще?

- Достаточно.

- Тогда ты можешь приступать.

- К чему?

- К тому, зачем ты и пришел сюда. Ведь ты желал меня убить.

- За что?

Он рассмеялся и сказал:

- Вот в том-то все и дело, что я этого не знаю. Ведь и действительно: я - автократор, ты - архистратиг, у нас с тобой одна судьба, одна Держава, и оба мы, не щадя своих сил... Так?

- Так, - ответил мой язык, а после продолжал: - Мы шли тройными переходами, я не щадил людей, но, видно, так того хотел Всевышний, что подлый псевдоархонт севера был вовремя предупрежден о нашем приближении - и снялся, и ушел. Увы!

- Увы, - кивнул Цемиссий.

- Но, повелитель, - сказал мой язык, - я и мой меч...

- Не повелитель - брат! - поправил он.

- Брат! - отозвался мой язык...

Подлый язык! Не мой язык! Он еще много говорил, не умолкал. Цемиссий улыбался. Потом мы вместе с ним спустились вниз и говорили перед войском. Я их благодарил. Цемиссий им сулил награды. Они были в большом смущении, но все же поддались нашим речам и позволили, чтобы их увели, разместили по разным казармам. И в тот же вечер их действительно примерно наградили, выплатив удвоенное жалованье на три года вперед. Однако их это не очень-то обрадовало, ибо им было сказано, что сумма, выплаченная мне, втрое превышает то, что получили они все, вместе взятые. И потому если бы уже назавтра я бы вновь явился к ним и призвал к выступлению, то в ответ услышал лишь брань да упреки. И я это прекрасно понимал, и ни к кому я не являлся. Да если б я того и пожелал, то бы не смог осуществить по той простой причине, что на следующий день я был уже довольно далеко от Наиполя - сразу же после того, как войско покинуло дворцовую площадь, Цемиссий обратился ко мне со словами:

- Любезный брат! Мне кажется, что после всех тех утомительнейших усилий, которые ты приложил на благо Державы, тебе необходим отдых. А посему я настоятельнейшим образом рекомендую тебе отбыть на Санти, чтобы ты смог там, в тиши целительного уединения...

- О, брат! - с восторгом перебил его мой мерзкий бескостный язык. Это как раз то, о чем я и хотел испросить твоего участливейшего позволения!

И было посему. Меня тут же препроводили в гавань, посадили на корабль - и мы двинулись к Санти. Ветер в тот вечер был довольно сильный, море изрядно волновалось, изнурительная, как мне тогда показалось, килевая качка лишила меня последних сил, и я заснул.

Проснулся я уже на следующий день с гудящей головой и ломотой по всему телу. Зато я был в своей постели, с ясным умом и послушным себе языком! Санти - это наше родовое поместье, расположенное на довольно-таки обширном и в меру гористом острове. Мои предки полновластно и законно владели им еще за триста лет до того, как Хризостол, прапрадед Тонкорукого, явился в столицу на поиски счастья. И был тот Хризостол одет в вонючий козий тулуп, нечесан и немыт, не отличал, где право, а где лево, а из всего великого числа ремесел он освоил всего лишь одно - искусство объезжать норовистых лошадей. И это (таковы уж наши нравы) и сослужило ему великую пользу, и вскоре вознесло на самую вершину людской пирамиды, лишний раз подтвердив ту печальную мысль, что грубый и неотесанный возница с ипподрома...

Однако довольно об этом! Итак, после довольно-таки длительного отсутствия я снова оказался дома. Никто не смел меня о чем-либо расспрашивать. Все делали вид, будто ничего особенного не случилось. Но, тем не менее, все старались меня сторониться. Наложницы, и те были не в меру молчаливы, холодны. Но ладно женщины! Однако же и Кракс, с которым я ежедневно упражнялся в искусстве владения мечом, и тот был осторожен и немногословен. А с ним-то мы знакомы с самого раннего детства, и это именно он, Кракс, и нанес мне когда-то первую настоящую рану! Теперь же он молчал. Молчал и виночерпий. Молчал и псарь. Молчал конюший. Один лишь секретарь, добрейший Иокан, каждый раз после завтрака являлся ко мне в кабинет, раскладывал письменные принадлежности, разворачивал свиток пергамента... и, как и в прежние годы, пускался в пространные рассказы о всякой любопытной всячине, почерпнутой им частью из письменных трудов, частью из чьих-то устных рассказов, а частью выдуманных им же самим... а после спрашивал:

- О чем ты сегодня желаешь сказать?

Я неизменно благодарил его за верную службу и отсылал от себя. А после я призывал Кракса, мы спускались с ним в оружейную, служители плотно занавешивали окна и, очутившись в полной темноте, мы обнажали мечи и начинали сражаться. Потом я отдыхал. Потом обедал - в одиночестве, я так того желал. Потом вновь отдыхал, а Иокан читал мне что-нибудь из древней философии. Потом я выходил купаться в море. Вернувшись же...

И так я прожил целый месяц. За это время Тонкорукий ни разу не напомнил о себе. Также никак не обнаружили своего внимания ко мне и члены Благородного Синклита. Не подавала о себе вестей и Теодора. Не могу сказать, что последнее меня очень тревожило, однако не стану и скрывать, что ее молчание было для меня более всего неприятно. Один лишь верный человек, не буду называть ни его имени, ни должности, и то только уже на тридцать первый день (точнее, в ночь) тайно явился ко мне, и я имел с ним длительную и весьма важную беседу. Верный человек поведал мне о последних столичных новостях и клятвенно уверил, что то неблагоприятное впечатление, которое я имел неосторожность оставить о себе во время своего последнего прихода в Наиполь, постепенно сглаживается и, следовательно, вскоре должны наступить более споспешествующие нам времена. Тогда я спросил, каково положение на границах Державы, и верный человек с прискорбием сообщил, что на границах все спокойно. А как идут дела в Великой Пустыне? Верный человек сразу просветлел лицом и ответил, что вот там-то как раз дела идут, в порядке исключения, из рук вон плохо - курчавые черные варвары многократно усилили свой натиск, и Армилай был вынужден отступить, и это отступление грозит вот-вот перерасти в беспорядочное и паническое бегство. Я ничего на это не сказал, а только подумал, что, значит, то необычное белое облако, которое я видел на горизонте, и действительно предвещало о возможности близкого и счастливого окончания Великого Южного Похода - но это если б я остался там, ибо при мне бы варвары...