«Ревность» и другие истории - Несбё Ю

– Да. В деле крутятся огромные деньги – их платят и тем, кто исполняет заказы. Из-за этого они требуют, чтобы мы тоже подписали договор, только без трехнедельного срока.

– Договор на самоубийство?

– Он дает им возможность убить нас когда угодно без юридических рисков. Подразумевается, как они выполнят условия договора, если мы поступим нечестно.

– А в Кейптауне нас не найдут?

– Они нас выследят – это они умеют, – а следы приведут их в Кейптаун. Но мы там надолго не останемся.

– А где мы будем?

– Можно, я тебе это расскажу чуть позже? Честное слово, место там хорошее. Солнце и дождь, не слишком холодно, не слишком жарко. И большая часть людей понимает английский.

– Зачем тебе это делать?

– По той же причине, что и тебе.

– Но ты же не собираешься совершать самоубийство, – наверное, ты на своем занятии заработал целое состояние, а теперь готов рискнуть жизнью.

Я попытался улыбнуться.

– Какой жизнью?

Оглянувшись, ты наклонилась вперед и нежно поцеловала меня в губы.

– А если тебе не понравится заниматься со мной любовью?

– Тогда я швырну тебя в Темзу, – ответил я.

Засмеявшись, ты снова меня поцеловала. Чуть дольше, чуть шире открывая губы.

– Тебе понравится, – прошептала ты мне на ухо.

– Этого-то я и боюсь, – сказал я.

Ты заснула, положив голову мне на плечо. Я опустил спинку твоего кресла и укрыл тебя одеялом. Затем опустил кресло у себя, потушил над нами свет и постарался уснуть.

* * *

Когда мы приземлились в Лондоне, я перевел спинку твоего кресла в вертикальное положение и пристегнул тебе ремень. Ты напоминала спящего ребенка за два дня до Рождества – на губах у тебя играла улыбка.

Подошла стюардесса и унесла стаканы – они же стояли между нами на подлокотнике еще до того, как мы вылетели из аэропорта Кеннеди, когда ты, плача, смотрела в окно, а мы не были знакомы.

* * *

Я ждал прохождения паспортного контроля у шестого окна, когда увидел, как сотрудники в светоотражающих куртках с красным крестом бегут к выходу, толкая каталку. Я посмотрел на часы. Порошок, который я растворил в твоем стакане воды еще до вылета из аэропорта Кеннеди, действовал медленно, но надежно. Ты мертва уже почти два часа, и вскрытие покажет инфаркт – и больше ничего. Мне захотелось плакать – такое со мной почти каждый раз. В то же время я был счастлив. В этой работе есть смысл. Я тебя никогда не забуду, ты была не как все.

– Пожалуйста, смотрите в камеру, – попросил меня сотрудник на паспортном контроле.

Я заморгал, смахивая слезы.

– Добро пожаловать в Лондон, – услышал я.

Ревность

Я взглянул на пропеллер на крыле турбовинтового сорокаместного ATR-72. Под нами в море солнца желтел окрашенный в цвета пустыни остров. Похоже, никакой растительности, лишь желто-белый известняк. Калимнос.

Капитан сообщил, что во время посадки самолет войдет в зону турбулентности. Я прикрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Я с самого детства знал, что умру во время падения. Или, точнее, оттого, что упаду с неба в море и утону. Я даже помню тот день, когда ко мне пришло осознание этого.

Мой отец работал одним из управляющих в семейной фирме, где должность директора занимал его старший брат, дядя Гектор. Мы, дети, дядю Гектора обожали: он всегда приносил нам подарки и катал на своей машине, а такой кабриолет «роллс-ройс» был единственным на все Афины. Отец обычно возвращался с работы домой, когда я уже спал, но в тот вечер он пришел рано. С виду он был усталый, а после ужина закрылся в кабинете, долго разговаривал по телефону с дедушкой и, судя по голосу, сердился. Перед сном я попросил его рассказать мне сказку, папа присел ко мне на кровать и, чуть подумав, принялся рассказывать про Икара и его отца. Вообще, они жили в Афинах, но отправились на остров Крит, где отец, знаменитый и богатый ремесленник, смастерил из перьев и воска пару крыльев, на которых поднимался в небо. Людей это зрелище приводило в дикий восторг, и отец с сыном купались в лучах славы. Отдавая крылья Икару, отец наставлял сына последовать его примеру и лететь тем же путем – тогда все будет хорошо. Но Икару хотелось слетать еще куда-нибудь, подняться выше, чем отец. И когда Икар поднялся в воздух, высота и ощущение того, что все остальные люди остались далеко внизу, опьянили его, и он забыл, что там, наверху, его удерживает не сверхспособность летать, а сделанные отцом крылья. Упиваясь собственной уверенностью, он взмыл ввысь, выше, чем отец, и приблизился к солнцу, а оно растопило воск, за счет которого и держались крылья. Икар упал в море и утонул.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

В детстве я считал, что, пересказывая мне упрощенную версию мифа об Икаре, отец предупреждал меня, своего старшего сына: детей у дяди Гектора нет, поэтому считалось, что со временем во главе компании встану я. Лишь повзрослев, я узнал, что в те времена фирма наша едва не обанкротилась из-за того, что Гектор бездумно играл на курсе золота, а дедушка уволил его, оставив должность и кабинет лишь для видимости. На самом же деле фирмой руководил мой отец. Я так и не понял, о ком он, рассказывая эту историю, думал – обо мне или о дяде Гекторе, однако миф отпечатался у меня в памяти, и с тех пор мне нередко снился кошмар: я падаю и тону. Впрочем, порой сон был приятным и теплым, потому что все плохое таким образом заканчивалось. Кто вообще сказал, что нельзя мечтать о смерти?

Самолет затрясся, и когда мы пару раз попали в так называемый воздушный карман, другие пассажиры заохали. На миг меня посетило ощущение невесомости, и я подумал было, что момент настал, но, разумеется, ошибся.

* * *

Мы вышли из самолета, и я увидел развевающийся греческий флаг на флагштоке, торчащем из крыши небольшого аэропорта. Проходя мимо рубки, я услышал, как один из пилотов говорит стюардессе, что аэропорт только что закрылся и в Афины они теперь едва ли вернутся.

Вместе с другими пассажирами я прошел в здание аэропорта. Перед багажной лентой стоял полицейский. Скрестив руки на груди, он наблюдал за нами. Я направился к нему, он вопросительно посмотрел на меня, и я утвердительно кивнул.

– Гиоргос Костопулос, – представился он, протянув мне большую руку, с тыльной стороны поросшую длинными черными волосами. Рукопожатие было сильным, но не чересчур, как бывает порой, когда провинциальным коллегам вздумается помериться силой со столичными гостями. – Спасибо, что вы так быстро приехали, господин Балли.

– Зовите меня Никос, – сказал я.

– Простите, что не сразу вас узнал, – просто фотографий ваших мало, и я думал, что вы… хм… старше.

Природа – вероятнее всего, с материнской стороны – наделила меня такой внешностью, которая не очень поддается возрасту. Да, кудри поседели и поредели, но в остальном все было неплохо, а вес держался на отметке семьдесят пять килограммов, пускай мышцы и занимали меньшую часть этой массы.

– По-вашему, пятьдесят девять лет – это маловато?

– Да нет, что вы.

Я догадался, что он специально говорит голосом более низким, чем обычно. Губы у него сложились в кривую улыбку, а от таких усов афинские мужчины избавились лет двадцать назад. Но глаза смотрели по-доброму. С Гиоргосом Костопулосом мы сработаемся.

– Просто я о вас слышал, еще когда в Полицейской академии учился, а это давно было. У вас еще багаж есть? Помочь вам? – Он посмотрел на сумку у меня в руках.

И тем не менее на миг мне показалось, будто он, задавая этот вопрос, имел в виду не физический багаж. Впрочем, дать ответ на этот вопрос я не мог. Возможно, вещей с собой я вожу меньше, чем другие, однако мой багаж – из тех, что приходится носить в одиночку.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

– Нет, у меня только ручная кладь, – сказал я.

– У нас в участке в Потии сидит брат пропавшего, – сказал Гиоргос, пока мы шли к маленькому пыльному «фиату» с заляпанным лобовым стеклом.

Гиоргос, похоже, припарковался под пиниями, чтобы солнце не слишком нагрело салон, но взамен птицы украсили машину вязкими плюхами, которые в конце концов придется отскребать ножом. Так оно всегда и бывает. Поднимаешь щит, чтобы прикрыть лицо, – и лишаешь защиты сердце. И наоборот.