Балерина из Санкт-Петербурга - Анри Труайя

– Не слишком ли она впечатлительна при выступлении на сцене?

– Танцовщица не может быть слишком впечатлительной, если она достаточно владеет техникой, чтобы управлять своими чувствами, выражая их! – ответил Мариус Петипа. – Вспомните изумительную Екатерину Телешову[3], не казалось ли порою, что она на грани срыва, тогда как она смаковала свой триумф и готовила следующую вариацию?

Оба расхохотались, и я поняла, что вопрос о моем приеме решен окончательно. Благодаря Мариусу Петипа. Я и сегодня, вспоминая этот безумный день, мысленно благодарю eго, как если бы мое прилежание и детская обольстительность ничего не значили для коллегиального решения и, не будь его, я бы даже не родилась для танца!

На следующий же день после испытания для меня началась новая жизнь, пусть и в тех же стенах и среди тех же лиц. Конечно, не изменились ни школьная дисциплина, ни экзерсисы у палки. Но я выросла на целую голову. Отныне мой путь был прочерчен этап за этапом, у меня теперь были все основания мечтать о настоящей балеринской судьбе, подразумевающей, конечно, много труда, за который обязательно воздастся славой. Время от времени Мариус Петипа наведывался к нам в класс. Эти редкие визиты каждый раз повергали меня в состояние транса, к которому примешивались беспокойство, надежда и преданность. Когда я танцевала для него, то чувствовала, что предлагаю ему лучшее, на что способна. А он всегда смотрел на меня тем ироничным и отеческим взором, который так нравился мне. Я и не воображала себе большего счастья, чем слышать слова, порою срывавшиеся с его уст: «Хорошо! Продолжай в том же духе, и мы сделаем из тебя вторую Марию Тальони!» Строгая мадам Стасова скукоживалась в его присутствии, становясь незначительной, словно какая-нибудь мокрица. Когда он покидал зал, я снова погружалась во мглу безвестности, но тут же расцветала вновь, когда он опять приходил поглядеть на нашу работу. Мне даже казалось, что между ним, маститым хореографом, и мною, жалкой ученицей Императорской школы второго года обучения, существовал некий сговор, в который больше никто еще не был посвящен. А впрочем, не я одна, но иные из моих подруг также находили в нем шарм, несмотря на морщины и посеребренную бородку. Что ж, бывает, что талант и слава делают убеленного сединами мужа навеки самым прельстительным мужчиной для сердец юных отроковиц.

Hу, а учащимися в нашей школе юношами я не интересовалась вовсе.

Их было сорок, тогда как нас, будущих танцовщиц – около шестидесяти. Вполне естественно, каждый пол вел отдельную от противоположного жизнь, а контакты между ними происходили под бдительным надзором. Мы помещались в антресолях, отроки – этажом выше; мы и в столовую, и на прогулки ходили в разное время, а во время совместных уроков нам было строжайше запрещено болтать и даже обмениваться взглядами при исполнении фигур, коим нас обучали наставники. Это не мешало большей части моих подруг иметь «безмолвный флирт» с кем-нибудь из учеников, проживающих выше этажом. По вечерам мои соученицы шепотом болтали о своих тайных победах, а мне было забавно наблюдать за этим соперничеством, из коего я сама себя добровольно исключила. Схоронившись в уголке дортуара, они с жаром расспрашивали друг друга, обменивались самым сокровенным и изобретали таинственные сигналы для связи с избранниками своих сердец. Ради благопристойности в школе было принято обращение на «вы» даже среди подруг по классу, и разговоры моих переволновавшихся соучениц складывались примерно так: «Заметили ли вы, какое смешное выражение было у Сержа во время нашего па-де-де? Он пожирал меня глазами! Вот увидите, со дня на день он переступит грань и получит щипка!» Или же: «У меня складывается впечатление, ма шер, что вы охладели к Косте. Кого вы теперь обожаете?» Потому что в конце концов большинству из этих юных прелестниц непременно нужно было кого-нибудь «обожать». Как только в дортуаре гасли лампы и надзирательница удалялась к себе за занавеску, на другом конце спальни начиналось перешептывание между влюбленными отроковицами, становясь все настойчивее. Кроме того, каждая пансионерка имела свою «люмицу», как правило, из старших классов – «маленькую маму», как мы ее называли, которая приходила посидеть на краешке кровати да поболтать несколько минут на сон грядущий. Помню, что одиннадцати лет – то есть на третьем году по поступлении в школу, у меня была «маленькой мамой» очаровательная Татьяна Власова, тремя годами старше меня, которая была без ума от некоего Василия Бурбакова, долговязого нескладного парня чуть старше себя. Он вот-вот должен был закончить курс учебы и благодаря своим хорошим результатам получил приглашение, начиная с октября месяца, в балетную труппу московского Большого театра, который, как и Мариинский и Александринский, находился в ведении дирекции Императорских театров. Послушать Татьяну, она была в отчаянии от предстоящей разлуки со своим галантным рыцарем, хотя они и поговорить-то друг с другом как следует не могли.

– Вы понимаете, Людочка, – причитала она, – чем больше молчишь о любви, тем больше возрастает чувство. Все поэты только о том и поют! Не потому ли так крепки наши с Василием чувства, что мы так никогда и не признались в ниx друг другу? И вот теперь его переводят в Москву – и все погибло, все рухнуло!

– Да, это, конечно, ужасно, – ответила я без большого в том убеждения.

– А вы… вы-то кого обожаете? – неожиданно спросила она. Застигнутая врасплох, я на мгновение заколебалась, но тут же обронила кончиками губ:

– Никого!

– В это невозможно поверить! Сколько же вам лет?

– Скоро двенадцать!

– В эти годы пробуждается сердце… Я в эти годы уже начала обожать! Но, может быть, вы просто холодна, как льдышка…

Меня это оскорбительное подозрение точно кнутом хлестнуло.

– Я не льдышка! – с негодованием пробормотала я. – Напротив… Я обжигаю всякого, к кому приближаюсь… Или, лучше сказать, я сама горю для них.

– Ну, а теперь для кого вы горите?

Я отыскала в полутьме взгляд Татьяны и произнесла на одном дыхании:

– Для мосье Мариуса Петипа!

Татьяна вздрогнула и чуть не упала на мою постель, на которой сидела.

– Это невозможно! – пробормотала она.

– Отчего же?

– Да оттого… что он стар!

Это был вызов, на который я не могла не дать ответ. Я почувствовала, как в моей спине прорастают крылья. Я внезапно сделалась мятежным ангелом.

– Это ничего не меняет! – ответила я. – Может быть, я его так обожаю именно потому, что он не юн!

Милосердная, как и положено «маленькой маме», Татьяна попыталась меня вразумить:

– Берегитесь, Людмила! Эта красивая мечта заведет вас в никуда! Очевидно, мосье Петипа еще красивый мужчина, но вам-то нет еще и двенадцати!