Барабаны летают в огне - Петр Альшевский

Смысл здесь присутствует… но зубы у меня на месте! проводя пальцем, я их ощущаю!

Вы ощущаете не зубы, промолвил бы логопед.

Да вы ни в чем не разбираетесь! – захохотал бы Геллас. – Сам остроносый, а клинок мышления затупившийся! Что, кроме зубов, у меня во рту может быть таким твердым?

Капа. Вы же боксер и у вас во рту полагается находиться капе. Сейчас в ваш рот она вставлена.

Сейчас-то да, а когда я боксировал? Будь я на ринге с капой, зубы бы мне не выбили. Боксировать с капой и остаться без зубов – НЕСОВМЕСТИМЫЕ ВЕЩИ! А я остался… капу я вынимаю, и вы поглядите. Глядите! Так вон оно и обстоит. Предъявленному верить!

Зубы у Гелласа заныли, фантазия о боксе и логопеде прошла не безболезненно, но она изгладилась, а ответственность за доведение скрипок до шести неизгладима, и Геллас в Пафос, на автобусе все же в Пафос, Геллас из Киссонерги, из слоя городской бедноты, богатому родственнику он скажет, что в Киссонерге разгул безработицы, он и его, родители, мыкаясь, доедают последнее; чтобы реализма добавить, Тиндарей Геллас возьмется слезно заклинать его покормить.

Ну а затем одолжить.

Снимать ресторан деньги есть, значит и мне подкинуть обязан.

Иначе готовься идти со мной в ЛЕС ЛИС!

Обрушивающиеся деревья, присасывающиеся растения, равнинная благодать оборачивается крутым косогором, патриархальная семья зайцев с отцом семейства во главе, чинно грязя морковки, унюхивают бутерброды с корейкой, и намеревавшийся перекусить обыватель Вафусий налетевшим вихрем покусан, к лежащим в ельнике морским ракушкам выбит, здесь было море, но оно высохло, оно выпито! – ракушки вопят, оно выхлебано нами! оно еще в нас и мегамиллионами тонн мы сейчас в тебя! пустая бравада.

Вслед за криком из отверстия ракушки жалкая струйка в мизинец.

Вода несоленая, представляется, что дождевая, а-аееахауаау… дьявол!… разъедает горло аммиаком… славненькие ракушки! Что же, проказники вы мои маленькие, ко мне тащут-то… К ОБЫВАТЕЛЮ ВАФУСИЮ несут триста килограммов его погибели.

Гигантского двухстворчатого моллюска-убийцу.

Подсунув под моллюска доски, в носильщиках четыре гориллы.

Не зайцы. Гориллы – не скороходы! Прощайте, я вас покидаю, развернуться и поднажать – план нехитрый, но простота зачастую действенна, и из ельника я в березняк.

Оттуда в тот же ельник.

Ну я и вытворяю: тропинка тут по кругу, но двигаться по ней меня же не вынуждают. Сошел бы – сюда не пришел.

Моллюск сброшен, возле него выставлено охранение, на сторожевом дежурстве опирающаяся на винтовку цапля.

Холостыми в меня пусть стреляет, а от боевых я погибну.

Тяжело опустившись на колючий ковер из шишек и иголок, я переключил мозг на высшую передачу.

Цапля мне враг? во врагов она палит немилосердно? все ли у меня основания думать, что патроны у нее настоящие? мне бы какое-нибудь удостоверение, ладно бы и просроченное, я бы им перед цаплей помахал и… а на что мне к ней подходить? Цапля, моллюск, мне-то с него что… а с осла?

А с утки, что на осле?

До стремян ЛАПКИ У УТКИ ДОСТАЮТ.

Утка она вытянутая – с меня, пожалуй, будет.

На осле мимо меня проскакала, мечом надо мной махнула, сверху на меня свалился разрубленный пополам дракон.

А утка-то за меня! Дракон снижался ко мне, а утка его уничтожила: огнем он меня не сжег, но его половинки на меня упали, меня завалили, из-под их веса мне не выбраться…

Раболепно смотрящий енот.

Он принимает меня за своего хозяина, и я распоряжусь, чтобы он…

он раскрывает пасть.

Иисусе… в ней у него не язык, а член.

Побыв у моего лица, енот заходит мне в тыл, стягивает с меня брюки, я чувствую прижатие его теплой мордочки…

Я твой хозяин! В задницу тебе полагается меня целовать! У-ууу… енот, ты… енот!… енот… ено…

2

Лес лис.

Коварнейший лес ПОДЛОСТИ И ОБМАНА.

Богатый старый родственник, примерный жуликоватый бизнесмен, в него никогда не попадет, и удостоенный встречи Тиндарей Геллас о нем не выпалил.

С коварством партнеров старик, разумеется, сталкивался, но енот его не имел – какой енот, если он и травку-то не покуривал: наркотикам не поддался и денег поднакопил.

И зажался. Попытаться занять у него на скрипки, попытка заведомо смехотворная, но кивать на безработицу, на пустующий холодильник, на превалирующий в семье стон и плач… успокаивая совесть, кошелек он для меня распахнет.

Взаймы было выдано сдержанно, однако Геллас обреченно зарыдал, старик, кряхтя, подбавил, на три паршивых скрипки вроде бы наскребается.

Рубашка у Тиндарея Гелласа не совсем чистая, но карман на пуговицу застегивается, и купюры кладутся под замок, НОВОСТНОЙ ДИКТОР вещает об уходе в отставку финского правительства, одевающийся Валлос бурчит, что мусора мы в себя порядком вбираем.

Макровию Валлосу через час в плавание. На майку он надевает фуфайку. Не взопреешь? – поинтересовался у него Тиндарей Геллас.

Ты в зоне ветров не оказывался, солидно промолвил Валлос. В открытом море они как задуют – в дубленку бы влез, если бы была.

На корабле бы фуфайку и натянул, сказал Геллас. Чего в ней париться, пока до пристани добираешься? Там на улице пекло – будто солнце над землей в пяти метрах висит.

Ко мне ты заявился без моего соизволения, процедил Валлос.

Но нам же с тобой комфортно, ЛУЧЕЗАРНО УЛЫБНУЛСЯ Геллас. Заезжая в Пафос, я теперь всегда к тебе забегать стану!

Твою чтоб…

Наша дружеская связь несокрушима!

Мне твоя дружба…

У тебя моя дружба и у тебя твоя фуфайка. В чем побудительная причина того, что ты ее носишь?

Признаться, я… я ее капитану в укор. Она у меня от него, от Ликомеда. На пятилетие моего пребывания на «Платониде» он мне ее преподнес. Прослойки шерсти, ваты, в нашем климате в ней, как в аду потеешь! А чем вышита, видишь?

На груди медвежонок, прошептал Геллас.

Детское изделие! Для большого северного ребенка. У них-то холода, а у нас? когда у нас меньше плюс двадцати бывает? А капитан мне фуфайку!

В ветряные морские походы, промолвил Геллас, фуфайка тебе…

Ветры, да, ветры там дуют! Но в море и брызги летят! На берегу она промокает от пота, а на палубе к тому же и от брызг. Продуваемая ветром мокрая одежда самое оно! С воспалением слягу – всю команду В ПРАЗДНИЧНЫЙ ПЛЯС ЗАПУЩУ!

Взойдя на корабль раскалывающимся от раскаливания, Макровий Валлос мысленно сказал отвернувшимся от него Дуцидису и Серпалидису: жалко мне вас.

А себя? Себя я уже отжалел. Моя текущая задача – не распаляться сознанием, какой же я обойденный, а снасти проверить.

Над радикулитом Дуцидиса не язвить, Феогену Серпалидису молвить, что его опочившая позавчера мать пусть покоится с миром… на мыловарню бы эту гнусную грымзу снести!

Газетным киоскером она была. На улице двенадцатого Василеоса Костантиноу.

Душевно безмятежным, С ЧУДЕСНЕЙШЕЙ ЭРЕКЦИЕЙ, Макровий Валлос в прекраснейшем настроении прошагивал мимо ее киоска и его приятно кольнуло: куплю-ка я журнал для мужчин.

Сейчас, чтобы озабоченным перед прохожими не выставиться, скатаю, а дома разверну и под свежие фотографии разряжусь. В ужасных обстоятельствах неизбывного одиночества…

Подкладываться под печаль мне никак не следует!

Мне тот дальний журнал для мужчин, киоскерше он молвил.

Пятнадцать, сказала она.

Везде тринадцать, пробормотал Валлос.

У нас его цена пятнадцать. Приобретать будете?

Я заложился, что потрачу на него тринадцать… дороже тринадцати он нигде не стоит!

Из-за едва заметной разницы истерику устраивает, осуждающе протянула она. Если покупку журнала для мужчин вы не осиливаете, вот вам журнал для женщин. Он не тринадцать, не пятнадцать – восемь. В нем выкройки, кулинария, МОЛИТВЫ МОЛОДОЙ МАМЫ…

Ты мама старая. Ты старая ехидная сука. Про женские журналы Макровий Валлос осведомлен, что в них размещают кроссворды с представляющими величайшую сложность словами вроде «дуб», «пень», «веревка».

Издатели полагают, что женщины умом не блещут, но Макровию Валлосу доводилось убеждаться в ином. На заутрене в православном храме города Лимасола.