Послушник дьявола - Эллис Питерс

— Его покорность, — ответил Кадфаэль и поймал себя на том, что его воображение разыгралось, а язык неосторожно развязался. — По природе он необузданный. И глаза у него дерзкие, как у сокола или фазана, брови — нависающая скала. А руки складывает и веки опускает, словно служанка, которую распекают.

— Он отрабатывает искусство смирения и изучает аббата, — проговорил Хью спокойно, — Так они и поступают, толковые ребята. Тебе же приходилось видеть их.

— Приходилось.

Действительно, некоторые из них были глуповаты, но честолюбивы — молодые парни, наделенные способностями, позволяющими достигнуть определенного предела, но не выше и не дальше, однако домогавшиеся гораздо большего, чем то, что соответствовало их талантам. Но Кадфаэль чувствовал, что юный Аспли не из их числа. Жажда быть принятым, получить избавление — казалось, для мальчика это желанный финал, последняя точка. Кадфаэль сомневался, видят ли вообще эти соколиные глаза что-нибудь за пределами монастырских стен.

— Те, что хотят закрыть за собой дверь, либо стремятся потом вернуться в мир, либо бегут от него. Между ними есть разница. Только знаешь ли ты, как их отличить друг от друга?

Глава вторая

Год выдался урожайный. В садах Гайи в октябре созрели яблоки, а поскольку погода стала переменчивой, братия поспешила воспользоваться тремя ясными днями и собрать плоды. К работе были привлечены все, кроме учеников школы, — монахи, служки, послушники. Да и работа была приятной; особенно радовались молодые, которым было разрешено залезать на деревья, подоткнув рясы до колен, — они как бы возвращались на короткое время к мальчишеским забавам.

У одного из горожан была хижина неподалеку от земель аббатства; там он держал коз, а рядом стояли ульи, и ему позволялось косить траву под деревьями сада, потому что своей земли ему было мало для выпаса коз. В тот день он работал с утра, серпом срезая последнюю в этом году высокую траву, выросшую вокруг деревьев, куда косой не подобраться. Кадфаэль с удовольствием поработал вместе с ним, и теперь они сидели, отдыхая, под одной из яблонь и обменивались подходящими случаю любезностями. Кадфаэль, знавший почти всех жителей Шрусбери, помнил, что у этого человека целый выводок детей, и следовало расспросить, как они поживают.

Потом Кадфаэль ругал себя, что отвлек внимание собеседника и тот, прислонив серп к дереву, забыл о нем, когда младший сынишка, лягушонок ростом не выше колен отца, прибежал вприпрыжку звать его на полуденную трапезу — хлеб с элем. Как бы то ни было, серп остался у ствола яблони в росшей пучками траве. Кадфаэль поднялся, с некоторым трудом разогнулся и снова стал собирать яблоки, а его собеседник поднял сына на руки и, слушая его лепет, заторопился к хижине.

Тем временем соломенные корзины весело наполнялись. Это был не самый богатый урожай, который Кадфаэлю приходилось снимать в этом саду, но все же неплохой. Теплый день, мягкий свет прикрытого дымкой солнца, река, тихо и мирно текущая между полями и городом, силуэты высоких башен, густой запах урожая — перемешанные ароматы плодов, сухой травы, осыпающихся семян и напитавшихся летним теплом деревьев, медленно погружающихся в зимнюю спячку, — сладкий осенний воздух; неудивительно, что напряжение спало у всех и на сердце стало легче. Руки работали, головы отдыхали. Кадфаэль заметил, с каким усердием трудился брат Мэриет: широкие рукава рясы закатаны, крепкие молодые руки обнажены, полы подоткнуты, видны гладкие загорелые колени, капюшон отброшен на плечи, темноволосая взлохмаченная голова, пока еще без тонзуры, подставлена солнцу. Лицо светилось, карие глаза широко открыты. Юноша улыбался. Улыбка не была обращена к кому-то конкретно, просто она свидетельствовала об удовольствии, пусть даже непрочном, кратковременном, которое доставляла Мэриету работа. Вернувшись к нелегкому для него труду, Кадфаэль выпустил юношу из виду. Возможно, за таким делом, как сбор яблок, и можно было бы мысленно погрузиться в молитвы, только и сам Кадфаэль был полностью поглощен чувственной радостью, которую дарил прекрасный день, и, как показалось монаху по лицу брата Мэриета, молодой человек ощущал то же самое. И это очень ему шло.

К несчастью, случилось так, что самый толстый и неловкий из послушников решил залезть на дерево, у которого по-прежнему стоял серп, и, хуже того, решил забраться повыше, чтобы дотянуться до соблазнительной грозди яблок. А дерево было из породы тонкоствольных, к тому же ветви его под грузом плодов ослабли. Не выдержав нагрузки, одна ветвь обломилась, и, вызвав шквал обрушившихся листьев и плодов, парень полетел вниз, прямо на торчавшее кверху острие серпа.

Падение было весьма впечатляющим, с полдюжины товарищей услышали шум и прибежали, Кадфаэль впереди всех. Бедняга лежал недвижимо, раскинув руки и ноги, ряса его задралась, на боку виднелся длинный порез, и из него ручьем текла кровь, пропитывая и рукав рясы, и траву вокруг. Все являло собой картину неожиданной насильственной смерти. Неудивительно, что не имеющие жизненного опыта молодые люди, узрев сие, были ошеломлены и закричали от ужаса.

Брат Мэриет находился несколько в отдалении и не слышал шума падения. Ничего не подозревая, он пробирался между деревьев к дорожке, которая шла по берегу реки, и прижимал к себе большую корзину яблок. Когда он подошел ближе, его взгляд, только что ясный и спокойный, упал на распростертое тело, прорезанную рясу и лужу крови. Мэриет остановился как вкопанный, затем отшатнулся и наткнулся пятками на комья торфа. Корзина выпала у него из рук. Яблоки покатились по земле.

Юноша не издал ни звука, но Кадфаэль, который стоял на коленях рядом с лежащим послушником, удивленный посыпавшимся сверху дождем яблок, поднял глаза — и увидел над собой лицо человека, будто перенесшегося из мира жизни и света в неподвижный мир тлена и праха, мир смерти. Остановившиеся глаза казались зелеными стекляшками, в их глубине не было света. Не мигая, они смотрели на человека в траве, который, похоже, был мертв. Лицо Мэриета превратилось в маску, побелело, черты заострились. Казалось, оно теперь никогда больше не оживет.

— Глупый мальчишка! — закричал Кадфаэль, ощутив прилив бешенства при виде этого немого олицетворения ужаса. Один такой непутевый уже был у него на руках. — Подбери свои яблоки и убирайся с моих глаз, если ничем больше помочь не можешь! Ты что, не видишь, этот парень просто слегка отбил себе немногие имеющиеся у него мозги, стукнувшись головой о ствол, да кожу на ребрах о серп ободрал. Хоть кровь и льет, как из зарезанной свиньи, он жив и будет жить.

Действительно, как бы в подтверждение его слов, жертва собственной неосмотрительности открыла глаза, с изумлением огляделась, будто в поисках недруга, который сыграл с ним эту шутку, и начала многословно жаловаться на свои раны и ушибы. Все вздохнули с облегчением и окружили беднягу, наперебой предлагая свою помощь, а Мэриет с тупой покорностью стал собирать рассыпанные яблоки, не произнося при этом ни слова. Ледяная маска оттаивала очень медленно, веки прикрыли зеленые глаза раньше, чем в их глубине зажегся свет.

Рана, как Кадфаэль и говорил, оказалась на поверку длинной, неровной, но неглубокой царапиной; пострадавшего туго обмотали рубашкой, пожертвованной одним из послушников, завязав сверху полоской полотна, которой раньше была обвязана сломанная ручка одной из корзин. От удара на макушке парня выросла шишка, и голова болела, однако ничего худшего не произошло. Раненого, как только он почувствовал, что может встать и держаться на ногах, отправили в аббатство в сопровождении двух его товарищей, достаточно высоких и сильных, чтобы, сделав стул из сплетенных рук, донести его до кровати, если тот вздумает упасть. О происшествии напоминала только подсыхающая лужица крови на траве да серп, за которым прибежал перепуганный мальчишка. Он вертелся вокруг, пока Кадфаэль, оставшись наконец один и погладив его по голове, не успокоил, сказав, что особой беды не случилось и никто не упрекает его отца за допущенную оплошность. Несчастные случаи бывают, и не только с забывчивыми хозяевами коз и толстыми неуклюжими юношами.

Как только Кадфаэль избавился от всех, он получил наконец возможность поразмышлять над вопросом, который его интересовал и ответа на который у него еще не было. Вон парень, одна из фигур в черных рясах, трудится не разгибаясь; он ничем не отличается от других, только все время прячет лицо и молчит, не произносит ни слова, тогда как остальные, пронзительно вопя, обсуждают происшествие и, понемногу утихая, становятся похожими на стайку воробьев. В движениях Мэриета была заметна какая-то скованность, будто двигалась деревянная кукла; а если кто-нибудь приближался, он отворачивался. Он не хотел, чтобы на него смотрели, по крайней мере пока он снова не сможет владеть своим лицом.