Эротида - Александр Вельтман

— Может быть, — сказал молодой человек, отворотясь к окну.

— Вы, верно, еще недавно здесь? — продолжал Г…ъ?

— Вчера приехал.

— В отпуску?

— Нет, в отставке, служил в Мамоновском полку.

— Если у вас здесь мало знакомых, то очень рад буду, если не откажетесь разделять со мною время. Вы где остановились?

— Под вывескою Три звезды.

— Поближе к водам!.. Вы, верно, туда идете теперь? И я иду прогуливаться, нам путь один; а я, между тем, вам как новому приезжему покажу, на что стоит обратить внимание в Карлсбаде. Вот, например, это «шёне[14] Кристинхен»!

— Lassen Sie mich, Kapitain![15] — вскричала молоденькая Кристинхен, служанка хозяйская, попавшаяся навстречу на лестнице и вырываясь из рук ротмистра.

Молодой человек, еще неопытный, как дева вспыхнул, потупил глаза; казалось, что это был первый урок в науке, для него новой.

Г…ъ взял его под руку; вышли на бульвар.

— Вы говорите по-немецки?

— Ни слова.

— Жаль! Русскому офицеру, знающему немецкий язык, здесь раздолье. Мне кажется, что женщины всего земного шара имеют какую-то особенную наклонность к русским… Ну, а здесь на водах необходимо волокитство; оно полирует кровь… Сегодня, кажется, все звезды на небе!.. Посмотрите! это больные! Верно, много опорожнено бокалов шампанского за их здоровье!.. За чье же здоровье они приехали сюда пить воду?.. А! вот и она!.. Как нравится вам это личико под голубой шляпкой?., прелесть!

— Хороша.

— Только-то? Вы, верно, уже влюблены? Это равнодушие мне обидно. Но я все-таки рад, что и вы не будете в числе моих соперников… Я с ними разделываюсь á coup sûr.[16]

Дамы приблизились. Ротмистр бросил значительный взгляд на девушку в голубой шляпке; взгляд девушки был еще значительнее. Молодой человек заметил это.

— Совершенство! — вскричал Г…ъ, когда прошли дамы, — и еще лучше то, что не она, а ее маминька сожжет себя 165-градусным спруделем, потому что, по-моему, нет ничего хуже залеченной женщины. То ли дело цветок, не тронутый хроническою меланхолиею, в который не влито еще медицинского здоровья. Что толку в превращении розы в лилию!..

— А если любовь заботится об этом превращении?

— Все равно! О, да вы мечтатель, заразились вздохами. Стыдно! Ну, женщине, существу архичувствительному, дело другое, а молодому человеку вянуть от любви… Зайдемте кстати на почту; ко мне должны быть письма из полка… Потом опять на бульвар, а потом ко мне, если угодно, на русский чай…

Они подошли к окошку, где выдают письма. Ротмистр объявил свое имя, ему подали письмо.

— Ба! — вскричал он, ломая печать, — знакомая рука!.. Запоздалое, сладкое известие от 12 июня 1812 года! О, это любопытно! Пойдемте в аллею, присядемте. Кстати, вы, кажется, устали; слабость заметна по вашему лицу.

Они пошли в аллею, сели.

Г…ъ пробежал письмо и захохотал.

— Ну, скажите, пожалоста, будьте судьей. Еще в исходе 11-го года стоял я, со взводом, в селе одного бригадира, чудака старого покроя, у которого была дочь. Тогда я был еще моложе, ветренее, влюбился в девушку. За взаимностию дела не стало. Старику нельзя было и думать отдать свою дочь за меня, потому что у меня ничего не было за душой, кроме моего почтения. Я готов был увезти ее — не решилась: как можно без папинькиной воли выйти замуж! А между тем молодость не рассуждает о последствиях. Уезжая, я поклялся всем, на чем свет стоит, и в беспредельной любви, и вечной верности; поклялся писать, дослужиться до бригадирского чина и тогда формально требовать руки ее. Перед началом войны я и писал; но открылась война — не до любви. В Германии, во Франции, победы; красавиц бездна, одна другой лучше, одна другой огненнее, победа за победой, а перед победителями все кладет оружие; и вот — прошли три года, и вот — письмо от моей милой Эротиды отыскало меня на краю света, да опоздала! Уведомляет, что она свободна, что папинька умер, что она ждет меня вручить мне свою руку… Опоздала! Нет, через три года я рисковать прогонами не буду. С тех пор много воды ушло, а девушки ждать женихов не любят, да и притом же, признаться, писать не умеет…

«Милой, дражающий друг, я слабодна, папинька… ах! не магу праизнести, сердце абливается кровию…» Прекрасный слог! Наставила ахов и охов! Терпеть не могу этой чувствительности! То ли дело…

Тут ротмистр вынул из бокового кармана записную книжку, из книжки вынул записочку.

— Прочтите.

— Извините, я не понимаю по-французски.

Ну, я сам прочитаю и переведу вам: Monsieur, je tiens trop à votre estime, т. е. Милостивый государь, я держусь очень к вашему уважению… pour n'avoir pas montré à ma mère dans une circonstance aussi importante pour la réputation d'une jeune personne, la lettre que vous venez de me fair l'honneur de m'écrire… т. е., что не показала маминьке в таком важном случае, для репутации молодой особы, письмо, которое вы сделали честь мне писать… oserai — je vous avouer, monsieur, que je ne laissais pas de redouter son sentiment sur vos propositions… т. е. осмелюсь ли признаться что я боялась ее чувств на ваши пропозиции… Et n'est-ce pas assez vous fair entendre que mon coeur partage tous vos projets, — Adeline… т. е. и не довольно ли, чтоб дать вам слышать чрез сие, что мое сердце делит все ваши прожекты!

— Вот истинное женское мужество и доверенность полная! Такое сердце стоит похитить из объятий родительских.

— Да, это правда, — отвечал молодой человек с негодованием, — предпочтение ваше имеет законные причины… Синица в руках лучше журавля в небе… Однако ж мне нужно сходить теперь в контору и взять билет на воды… Извините меня, я вас оставлю…

Г…ъ пустился по бульвару, потерялся в толпе, а молодой человек пошел стороной бульвара. Он видел, однако же, как ротмистр мелькал около голубой шляпки; видел, как он отправился домой, а дамы с бульвара перешли улицу Ней-Визе и вошли в угольный дом.

Молодой человек подошел к крыльцу, спросил у человека в ливрее, кто из приезжих живет в этом доме.

— Пани ксёнжна[17] Л… из Польши, — отвечал человек.

— Она здесь со своею дочерью Аделиной?

— Так есть.

Молодой человек отправился домой в гостиницу под вывескою Три звезды.

— Спасу ее! спасу! — произнес он несколько раз почти вслух.

Настает вечер. Ротмистр ждет гостя, тасует карты. Молодой человек не идет. Между тем собралась молодежь. Сперва речь о женщинах, потом за карты; посмеялись над молодым человеком, проигравшим сто червонцев — верно, последние! — и молодой человек забыт.

На другой день, по обычаю, ротмистр и вся молодежь отправляются после обеда на бульвар; на бульваре новое лицо, которое обратило внимание всей публики.

Все, что только носит на себе название ein flinker, gewandter Bursch,[18] все уже ходит около него, всматривается и просто, и в стекла, вздымает плечи и горбится, и щурит глаза, и пучит их, и оседает с ноги на ногу, и шепчет про себя: ah, c'est une divinitél.[19]

Г…а увдекает общая молва. Он также наводит свой лорнет и как знаток восклицает: чорт знает как хороша!

Он снова смотрит. Самолюбие его выражается обычными словами банкомета: о, да это такой куш, при котором не стоит обращать внимания на все прочие куши.

По слухам, это приезжая из России, обладательница нескольких тысяч душ. С нею нет ни маминьки, ни папиньки, ни бабушки, ни мужа; с нею только пожилой доктор немец; следовательно, она должна быть молодая вдова, рассеивающая свое горе…

Красота всех жепщин, пациенток Карлсбада, потухла перед ней, как луна перед зарею.

Ротмистр снова смотрит и ищет ее взора… встречает… заметил в нем что-то такое… и забыл молоденькую польку Аделину. Аделина слишком белокура, слишком низка ростом, слишком легка: в ней нет того горделивого благородства, оценяющего собственное достоинство; нет того огня в очах, нет и нет чего-то, составляющего славу победы, льстящего всем чувствам.

— Чудное существо! — кричит молодежь, собравшись к ротмистру. — Верно, приехала рассеять печаль свою!.. Господа, не оставим сердца во вдовстве!

Ротмистр молчит, но в душе он готов бы был заступиться за ее честь, готов придраться к каждому, кто бы вздумал быть открытым претендентом на победу ее сердца.

Ротмистр проигрывается; тому она виновата, он рассеян; никогда еще женщина не поселяла в нем страсти; в первый раз испытывает он задумчивость и бессонницу. Она везде перед ним… Но он смеется и сам над собою; он уверен в самом себе, как всемирный победитель; он умеет ловить взоры, заставлять краснеть женщину — он так создан. Страсть может еще придать ему более решительности идти прямым путем к цели, не смотреть себе под ноги. «Кто бы ты ни была, — думает он, как Телемак, — богиня или простая смертная, ты будешь моею!» — и он преследует ее в галерее спруделя и в аллее каштановой, как будто владеющий уже правом защищать красавицу от лорнетов и толпы искателей.